Старик с кряхтением поставил на плиту древний эмалированный чайник, покрытый сеткой мелких трещин, словно кожа, истончившаяся от времени. Стул скрипнул под его весом, как старая собака, устраивающаяся на ночлег. Жестом он пригласил детей садиться – не гостеприимно, но и не враждебно.
– Только тихо. Маяк гремит, но стены тонкие, – он усмехнулся себе под нос, его морщины сложились в знакомый узор, как будто эта фраза была давней шуткой, понятной только ему самому.
Старик вытащил четыре сколотых чашки, каждая из которых, казалось, хранила память о сотнях выпитых чаев в одиночестве. Он налил в каждую мутноватый напиток, крепкий, наверняка горький от долгого настаивания.
Ребята переминались с ноги на ногу, нерешительно присаживаясь на краешки стульев, как воробьи, готовые в любой момент вспорхнуть и улететь. Они образовали маленький круг в радиусе тусклого света керосиновой лампы, и их лица казались ещё моложе, чем были на самом деле – детские маски с недетскими глазами.
– Дети, дети, – вздохнул старик, и в его выдохе слышалась вся усталость мира. – Вас тянет туда, где кончается берег. Думаете, там начнется что-то великое… А там только пустота и обратная сторона прилива.
Томми сжал кулаки так, что костяшки снова побелели – жест, ставший для него привычным за последнюю неделю. Эбби демонстративно закатила глаза, выражая всю глубину своего презрения к нравоучениям взрослых. Это было настолько явно, что Люк невольно фыркнул, подавляя нервный смешок. Джои, все еще не оправившийся от испуга, старательно прятал улыбку в чашке с чаем, делая вид, что согревает озябшие руки. Старик заметил эту молчаливую реакцию, и уголок его рта дрогнул в намеке на улыбку. Взгляд его стал мягче, как будто суровая маска начала таять, обнажая что-то человечное под ней.
– Ладно, ладно, не буду читать вам морали, – он махнул рукой, словно отгоняя невидимых насекомых своих собственных мыслей. – Вы же пришли за ответами, а не за старческим бормотанием.
Чайник на плите тихо подрагивал, как сердце в груди смертельно напуганного человека. Его металлическое тело вибрировало от внутреннего напряжения, почти готовое закричать. В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только этим едва слышным дребезжанием и далеким, приглушенным стенами шумом моря.
– Да, я видел ее, – внезапно сказал старик, глядя куда-то в пространство между детьми, словно обращаясь к невидимому собеседнику. – Вашу эту Джейн.
Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен.
– Ночью, почти перед рассветом, – продолжил он, голос его стал глуше, словно погружаясь в глубины воспоминания. – Луна висела такая… знаете, как кусок мела на грифельной доске. Бледная, но четкая. Она пришла сюда одна. С большим рюкзаком.
Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен. Эбби тихонько пискнула, зажав рот ладонью. Люк сжал подлокотник стула с такой силой, что древесина жалобно скрипнула. Томми и Джои застыли, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло спугнуть слова, готовые сорваться с губ старика.
