Высохшее сердце - страница 10

После того как папу забрали, она приняла нас совершенно безропотно и изо всех сил старалась нам угодить. Кроме нас, у нее не было никаких родственников, и она говорила это много раз. К тому времени она уже тринадцать лет как овдовела и на десять лет пережила своего единственного сына. Моя мама была дочкой ее младшей сестры, а в отсутствие сестры и ее дочкой. Биби не уставала это повторять – без нажима, ненавязчиво, но так, что это звучало утешительно и обнадеживающе. Мама говорила, что на ней лежит Божья благодать. „Клянусь Аллахом, – говорила она, – эта женщина – ангел“. А биби говорила, что нам не следует жаловаться на удары судьбы, которые сыплются на нас один за другим. Кое-кто более мудрый, чем мы, знает, зачем все это нужно. А мы должны просто сказать „альхамдулиллах“ [16] и делать что можем. Она тихо плакала, когда мы рыдали, грела нам воду для мытья и спала на полу, потому что уступила нам свою лежанку. Старый комкастый матрас, набитый кокосовым волокном, душная и тесная комната – вот и все, что она могла предложить, но это было лучше, чем ничего. Когда мама сокрушалась, что мы сели ей на шею, биби сурово осаживала ее: это, мол, не твоя забота. Ребенок не должен сетовать на материнскую любовь. Каждое утро она отправлялась на рынок за едой для нас и припасами для своей пекарни – сухая, сморщенная, неутомимая старушка, которая жила так, будто в мире гораздо больше доброты, чем на самом деле, и не могла пройти и нескольких шагов, не услышав от кого-нибудь очередного приветствия и пожелания крепкого здоровья.

Спустя какое-то время мама стала волноваться, что мы слишком обременяем биби. Мама не привыкла быть такой зависимой: раньше ее всегда окружали семья и смех, обслуживали слуги, баловал муж, и она расцветала среди всего этого тепла. Раньше она спала в удобной комнате на верхнем этаже, где всю ночь тянуло свежим ветерком из распахнутого окна, а теперь круглые сутки ютилась в крошечной каморке и не могла даже содержать себя и своих детей в чистоте. Это было не то, к чему она привыкла. Теперь ей приходилось спать на веревочной кровати с кокосовым матрасом, кишащим свирепыми клопами, которые насыщались нашей кровью. Раздавленные, они пахли как воспаленные раны, как разлагающееся мясо. В комнате разило потом и дымом, и в некоторые ночи маме удавалось только чуть-чуть подремать, потому что мы с братом ворочались и метались во сне, а на полу рядом с кроватью храпела биби. Однако мучительнее всего для нее было пользоваться умывальней и уборной без света и с полчищами тараканов. Она шепотом признавалась нам, что едва все это терпит, но мы ни в коем случае не должны были говорить об этом биби. Мама изо всех сил старалась быть хоть чем-то полезной, но у нее ничего не выходило, и из-за этого она чувствовала себя еще хуже. Она пыталась помочь биби на кухне, но не имела опыта такой работы и потому часто только мешала биби, отвлекая ее от привычных действий своими вопросами и предложениями. Она задыхалась от дыма, и у нее не было ни выносливости биби, ни ее кулинарного таланта.

Потом мы наконец получили от одного освободившегося арестанта подтверждение слухов о папиной смерти. Он остановил биби на улице и шепотом сообщил ей, что сомнений нет: его знакомый побожился, что видел все собственными глазами. Мы не знаем точных слов человека, который был очевидцем смерти папы, и не знаем, описал ли он то, что с ним сделали, но так сказала биби, и мы не стали выяснять подробности, потому что это известие вызвало у мамы приступ отчаяния. Она заливалась слезами несколько часов, обнимая нас, и мы ревели вместе с ней, иногда умолкая и опять заводя друг друга, снова и снова, пока совсем не выдохлись. Еще три или четыре дня она просидела, тихо плача, потрясенная и опустошенная, не в силах поверить в то, что знала уже несколько недель. Потом как-то утром, с опухшими глазами, поникшая от горя и изнеможения, объявила, что намерена делать. Это было безнадежно с самого начала.