Конечно, он, мучительно находя собственную дорогу, написал множество плохих стихов. Но ведь судим по лучшим! (так, между прочим, завещал – говорил моему отцу Заболоцкий). Корпус лучших достаточен для того, чтобы признать Э. крупным поэтом. Я думаю, что бессмертие поэта – 3000 читателей через полвека после его смерти. Бессмертие – не стадион, заполненный толпой, жаждущей получить от стихотворца зарифмованный ответ на болезненные вопросы, назревшие в социальной действительности. Бессмертие – в наследстве – в стихах и строчках, передаваемых поколением поколению.
Вероятно, подражая Чехову, он старался отвечать на все приходящие письма. Но их были тьмы и тьмы, и, понятно, что стандартные ответы на сравнительно малозначащие писала секретарша… Подлинность посланного в ответ на плохие отроческие стихи мне, подростку, подтвердил покойный эренбурговед Б. Фрезинский. Этим утешительным и всё же как бы благословляющим письмом дорожу. В частности, там было сказано нечто для него самого важное “В стихах можно выразить то, что невозможно выразить прозой”. Я не сразу принял эту истину. Но принял. И, можно сказать, стоял и еще стою под этим знаменем.
Другая истина совсем проста, но и ее не следует забывать: о чем бы и ком бы ни писал лирический поэт, он одновременно говорит и о себе, о своей судьбе. Тут, знаете ли, прежде всего важно иметь судьбу.
Илья ЭРЕНБУРГ В БАРСЕЛОНЕ
На Рамбле возле птичьих лавок
Глухой солдат – он ранен был —
С дроздов, малиновок и славок
Глаз восхищенных не сводил.
В ушах его навек засели
Ночные голоса гранат.
А птиц с ума сводили трели,
И был щеглу щегленок рад.
Солдат, увидев в клюве звуки,
Припомнил звонкие поля,
Он протянул к пичуге руки,
Губами смутно шевеля.
Чем не торгуют на базаре?
Какой не мучают тоской?
Но вот, забыв о певчей твари,
Солдат в сердцах махнул рукой.
Не изменить своей отчизне,
Не вспомнить, как цветут цветы,
И не отдать за щебет жизни
Благословенной глухоты.
1939
31 августа 1967 года ушел из жизни Илья Эренбург, последняя слава которого пришлась на оттепельное антисталинисткое движение, если можно назвать движением то, что лишено развития, сосредоточено исключительно на критике прошлого, не предлагает никакого влекущего образа будущего и никакой положительной программы, мобилизующей на какие-то реальные дела.
Эренбург в последние годы его жизни был мифом. Власть постоянно осыпала его критическими стрелами, а он продолжал творить, провожая в стремительное забвение одно поколение властителей за другим, демонстрируя тем самым, что он пребывает за пределами их досягаемости.
Гении – самые пристрастные и субъективные люди на земле, но именно их приговоры чаще всего становятся окончательными. «Циник не может быть поэтом», – если бы эти слова Марины Цветаевой относились исключительно к сущности поэзии, их вполне стоило бы высечь на мраморе, ибо поэзия предполагает взгляд на жизнь как на нечто высокое, и сколько бы поэт ни бичевал ее, сколько бы ни выворачивал ее язвы и мерзости, он остается поэтом лишь до тех пор, пока каким-то образом дает понять, что его горечь и отвращение порождены обидой за поруганный идеал. Однако цветаевский афоризм относился к вполне конкретному литератору Илье Эренбургу, который до конца своих дней желал считать себя поэтом и мог в этой своей мечте утешиться не только серьезными печатными отзывами Брюсова и Волошина, а также полу апокрифическим устным отзывом Блока, но и чеканной телеграммой Анны Ахматовой: «Строгого мыслителя, зоркого бытописателя, всегда поэта поздравляет сегодняшним днем его современница Анна Ахматова».
