Яичко фюрера - страница 28

Они сели в машину, и дорогой Васильев стал рассказывать все, что ему удалось нарыть у своего знакомого из органов:

– У меня тут все записано, но если говорить без бумажки, то наш герой, Дагбаев Степан, – бурят, родом из Улан-Удэ, шестидесяти лет, пенсионер. У себя на родине закончил пединститут. Еще учась, женился на студентке того же института, нашей с тобой землячке из Новосибирска. С женой приехал в Новосибирск по распределению, работал в школе учителем, потом завучем, а последние годы – в Областном управлении культуры. Знаток истории буддизма в России, пописывал на эту тему брошюры и статьи в серьезные журналы, типа «Наука и религия». Что интересно, приходится сыном, в свое время довольно известного среди бурятских буддистов, ширетуя Амгалантуйского дацана – Дагбаева Юмжапа.

– Что это за понятия – «ширетуй», «дацан»? – спросил Николай, с мрачным видом сидящий на сиденье рядом с другом и курящий в открытую форточку сигарету.

– А, ну «дацан» – это такая буддийская церковь, а «шеритуй» – что-то вроде настоятеля в нем.

– Не слышал.

– Где уж! Все дацаны были закрыты еще в тридцатые годы, а из лам, тех, кто не успел удрапать за границу, – кого посадили, кого расстреляли. Юмжапа Дагбаева закрыли в Улан-Удинской тюрьме, там он и помер в тюремной больнице еще до войны. Кстати, в тюрьме он сидел с самим Агваном Доржиевым – Верховным ламой России и основателем Санкт-Петербургского дацана!

– Ну, это мне все до лампочки.

– Я так сказал – для сведения.

– А что еще известно о самом Степане?

– Хорошего мало – вроде, он спился, его из-за этого хотели с работы выгнать, но из уважения к прошлым заслугам попросту отправили на пенсию на пару лет раньше. Семью потерял – лет десять тому назад от него к своему начальнику, вместе с их пятнадцатилетним сыном, ушла жена. А еще через несколько лет все вместе они уехала на пээмжэ в Израиль. Вот, вроде, и все.

– Понятно. А когда пить стал – до того, как жена ушла или из-за этого?

– Не знаю, да и какая нам разница?

– У тебя в машине есть что-нибудь из выпивки?

– А-а, понял – тоже правильно! Там в бардачке водка. Возьми.

Машина, тем временем, выехала на окраинную булыжную и пыльную дорогу и, трясясь, покатила вдоль какого-то заводского забора. С другой стороны этой дороги в одну линию выстроились бараки, с обшарпанной штукатуркой, видимо, еще довоенной постройки. Затем машина въехали в какой-то небольшой квартал, замызганный и неопрятный, вмещавший в себя четыре или пять двух– и одноэтажных шлакоблочных и деревянных домов. Здесь, обогнув с правой стороны встретившийся им на пути сад, они остановились у самого отдаленного из строений.

Этот запущенный сад, за которым прятался искомый дом так, что при въезде в квартал был совершенно не виден, состоял из старых тополей, лип, сирени и уже закрасневшей рябины и был огорожен низеньким, по колено, заборчиком. Из глубины сада раздавался стук костяшек домино, скрытых за зеленью любителей самой советской игры в мире.

Николай вышел из машины и огляделся. Деревянный одноэтажный дом из почернелого бруса был слегка скошен набок, словно его кто-то ненароком толкнул, но упасть ему не дали завалинки, а стекла окон местами были заделаны фанерой. Дом этот имел два крыльца по одному с каждого торца строения, и крыльцо, перед которым они остановились, зарылось основанием в землю, и было ниже ее уровня. Здесь валялся, кем-то забытый или выброшенный за непригодностью, проколотый резиновый мяч. Метрах в десяти от крыльца дома, располагался, несвежей побелки, деревянный мусорный ящик. Крышка, от переполнявшего его мусора, была откинута, и в нем копалось несколько грязных голубей. У подножия ящика поедала объедки какая-то толстая серая собака, похожая на свинью-копилку. От всего этого веяло чумным унынием и запустением.