Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - страница 2

Описанный случай, вполне достойный умилительной рубрики «Ленин и дети», ни в какие советские анналы не угодил: речь-то шла о «враге народа», к тому же эпизод передан устами будущего ЧСИР (члена семьи изменника родины); да и вообще этот мемуар лег на бумагу уже в ту пору, когда наследники большевиков буквально слышать не хотели никаких новых анекдотов о вожде помимо одобренной и запатентованной Ленинианы. Лишь в перестройку рукопись Анны Лариной была опубликована и прозвучала со всей убедительностью – кто читал, тот не забудет. Владимир Ильич там, кстати, весьма эпизодический персонаж, и вспомнили мы приведенную мизансцену лишь потому, что в ней много сошлось символического для семейной истории.

Девочка Аня непринужденно полемизирует с председателем Совнаркома: это ее изначальный уровень общения, она абсолютно своя в этом кругу; может быть, путается у взрослых под ногами, но ведь ангелочек же, и непременно вырастет убежденным марксистом. И вот еще это «Бухарин – живой»: будущего мужа она начинает защищать от якобы нападок в возрасте настолько нежном, что впору бы Корнею Чуковскому включить ее высказывание в задуманную книгу «От двух до пяти». Но их орбиты, конечно, не пересекаются, и не только в силу расстояния между Москвой и Питером: Чуковский – в ту пору полезный попутчик и отчасти сомнительная богема, а Аня Ларина – полноправная элита, золотая большевистская молодежь, «росток грядущей эпохи». Похоже, она себя именно так и ощущала – вплоть до начала организованной травли мужа (не первой, но наиболее оголтелой) и последующего его ареста, не говоря уж о собственном соприкосновении с институтом «обеспечения социалистической законности».

О московской жизни 1920–1930‐х рассказано в столь многих источниках, от сугубо документальных до изощренно литературных, что нет ни смысла, ни необходимости пытаться воспроизвести здесь тогдашнюю атмосферу. Даже и о той кастовой среде высокопоставленных партийцев, к которой принадлежала и в которой взрослела Анна Ларина, известно немало подробностей. А уж про политическую борьбу в стане большевиков – про ее застрельщиков и жертв, про исторические корни, идеологические основания, формы и методы – написаны буквально километры исследовательских строк. Хотя бы в силу этого, а также и потому, что для нашего повествования в целом такая тема все же периферийна, несмотря на радикальные последствия для семьи, о которой тут речь, – мы не станем углубляться в хроники политической жизни Страны Советов.

Достаточно иметь представление о том, что Николай Бухарин был не просто лихим комиссаром или номенклатурным работником, вдруг вознесшимся к вершине власти на волшебном «социальном лифте» (а прозорливцев-соискателей появлялось немало, о чем косвенно сообщает и статистика: в феврале 1917‐го партия большевиков насчитывала всего 24 тысячи членов, а в октябре – уже 350 тысяч). Бухарин принадлежал к чрезвычайно узкому кругу людей, без деятельного участия которых большевистская революция наверняка не состоялась бы. «Нас мало. Нас, может быть, трое» – сказано Борисом Пастернаком по совсем иному поводу, но как аллегория подойдет и сюда: Ленин, Троцкий и Бухарин на личном драйве, по существу, без поддержки остального состава ЦК, сумели проделать невообразимое.