Она обеспокоилась. Я кивнул для убедительности и добавил:
– Батончики карамельные с него требуют. Я потому и проводил его. Он чё, кстати, в школе делал?
– Математику завалил, вот теперь ходит и сдаёт. А что за пацаны?
– Да понятия не имею. Ты у него узнай.
Нинка, помолчав, спросила:
– А ты чего в школе делал?
– Заявление о приёме хотел подать.
– Ты разве не окончил?
Ну и что на это было сказать? Нагнать, типа мы всей академией на второй круг пойдём? Или признаться, что экзамены провалил? Так ведь она начала бы выспрашивать о причинах. Хотя днём весьма тактичной показалась. Лучше бы и не спрашивала ни черта, но ведь уже спросила.
– Почти. Мне рекомендован дополнительный год.
– Экзамены завалил, да? – посочувствовала она.
– Завалил.
– А зачем сюда приехал? Кстати, где ты жил?
– В Лавкассе.
– О! У меня тётя там живёт. Я к ней в позапрошлом году ездила. Блин, знала бы, непременно бы тебя отыскала! А почему ты в Лавкассе не доучился? Стыдно, что ли, или у вас нельзя?
Я остановился. Долго пялился на её туфли, всё думая, как бы ответить помягче, чтоб не обиделась. Мог, конечно, осадить, типа не хрен лезть в чужую душу. Но она б тогда послала в жопу и вряд ли когда-нибудь простила.
– Не надо, – передумала она, – не говори.
Это было простое человеческое понимание, такое трогательное и сочувственное, которое напрочь перекрывало и злость, и досаду. Внутри всё сжалось до жуткой боли – хоть вой! Я силился сдержаться и не смог: ткнулся мордой в Нинкино плечо, а слёзы капали на её спину и стекали под платье. И так мы стояли хрен знает сколько времени, пока меня не отпустило.
– Прости, я тебя измазал.
Нинка смахнула сопли со своего плеча, вытерла ладонь о платье и тихо заверила:
– Всё в порядке.
Больше она ничегошеньки не сказала. А на прощание ткнулась носом мне в щёку совсем как в детстве, когда поцелуи для нас были табу.
Весь день пошёл через задницу, с самого утра не задался. Сначала папаша прицепился с этой школой, будто ничего важнее в жизни нет, потом его любимая кружка разбилась. Я силился засунуть её в шкафчик, там и сошлись звёзды: и рост подвёл, и пролитый чай, и рукожопость тоже, – чуть не убился на хрен! Осколки на улице выбросил, типа от улик избавился; осталось придумать, каким магическим образом испарилась его клятая кружка.
И заявление я не подал. Был же возле школы, какого чёрта не зашёл? Пухлый мог или у кабинета подождать, или в одинокого домой топать. Но тогда бы мы с Нинкой не встретились. И с Гриком. Хотя ладно, с Гриком мы друзьями были постольку-поскольку. Да и не виделись восемь лет. Чего это он так сразу в клуб позвал – на отказ надеялся? Или по старой памяти?
Из жалости, наверно, – какая там старая память? В детстве он нечасто появлялся в нашем дворе, хрен знает где шарился, а перед нами крутого строил. Всего на год старше был, а пользовал нас знатно, типа дай, сбегай и всё такое. Ещё вечно вещал о святости дружбы и необходимости помогать, но сам особым рвением не отличался. Такой себе друг, если честно. Интересно, изменился?
Да все мы, наверно, изменились. Едва ли хоть кто-то остался прежним – мы давно не дети. Ведь и Нинка уже не та. Но чувствовалось в ней что-то родное. Да и встретила она меня по-дружески тепло. Теплее, чем папаша.
Уж папаша точно рад не был. Он стоял на аэродроме отдельно от всех, угрюмый как чёрт, и таращился на наш летательный аппарат стрёмного экономкласса, который только приземлился. Я его чувства прекрасно так понимал, потому что летел в Кланпас по принуждению и под конвоем. Одно радовало: соцслужба не стала делать пометку о моём нежелании сотрудничать, иначе постановка на контроль в местной палате правопорядка была бы обеспечена. И тогда план свалить до совершеннолетия с треском бы провалился.
