Припоминаю летний вечер. Мы под кондиционерами. Татьяна долго вертит цветастую юбку, а мы маемся рядышком. У Татьяны шикарное настроение. Она говорит, что нам обоим подошла бы эта юбка. Она прикладывает её то к раздавшимся Мишкиным бёдрам, то к моей крошечной заднице. Наконец Татьяна уходит в примерочную. Я пытаюсь рассмотреть хотя бы краешек Татьяниного тела, подсматривая в плохо зашторенную будку. Это компенсация. Один час прогулки по супермаркету отнимает год жизни.
– Ну чё – вариант первый. – Татьяна вертится перед зеркалом, накручивая локон длинных волос на палец.
– Нужно короткие носить, – рекомендовал я.
– Миша, чё молчишь-то? Тебе как?
Мишка в те времена был молчалив, потому что всю энергию тратил на картину под названием «Ночь». Бедняга искренне считал, что служит искусству, а не мамоне. Правда, возможно, его вера основывалась на приличных премиальных, и это не стыдно. Я бы с удовольствием убирал говно за генеральскую зарплату. И ещё бы Ван Гогом себя ощущал. (А если бы мне платили громадные деньги за, скажем, красивые словосочетания! О, как я мечтал об этом.)
В отделе обуви Татьяна нас окончательно доконала. У меня разболелась спина. Мы уселись на пуфик, и Мишка заговорил о планах выплатить ипотеку в два раза быстрее.
– Слушай, а чего вы не делаете бейби? – спросил я.
У них не получалось.
– У меня тоже не получается, – утешал я Мишку. – Стараюсь-стараюсь, да всё зря. – Так я шутил.
– Кстати, – сказал он, – а помнишь, у тебя был стих про мальчика-сироту… – Он процитировал меня очень раннего:
…Плётки в масле на сковородке,
Ноги мои искупайте в водке.
Я делал, я делал ребёнка
Без ручек, без ножек сиротку.
Без тебя.
Да… Фёдору Д. бы понравилось.
– Даже я эту хрень уже не помню, – соврал я.
Мишка вздохнул, сам как сирота у пепелища. «Был горяч, а теперь остывает», – подумал я.
– Давно ты к холсту подходил?
– Кому это нужно? Мне не нужно. – Гибельные думы художника. Излюбленные язвы.
– Заставляй себя! – сказал я. – Это нужно, чтобы чувствовать себя Богом, а не жопой. Тебя начальство ценит. Ты же зодчий, а не плотник. Когда ты рисуешь серёжку во имя искусства, то и получается искусство. – Я входил в кураж; чувствовал, какое громадное значение имеют для Мишки мои слова. – А настоящее искусство делает людей лучше. И ещё у искусства полно обязанностей. Например, оно обязано быть понятным хотя бы одному человеку. У тебя есть такой человек – я.
– У меня короткие ноги в этих штанах! – прорычала тут Татьяна, приблизившись к нам плотную и обернувшись к моему лицу треугольником паха. – Да?
– Длина дурацкая. Как у Буратино.
– Да, – выдавил из себя Мишка.
В последнее время он рисовал только для работы, а о «настоящих» картинах только фантазировал.
– Пошли уже отсюда, – вдруг почти крикнул он, поднялся, взял Таню за локоть и что-то прошептал.
– Всё, на кассу, – согласилась она покорно.
Мы ели булки с котлетами, сидя у ювелирного бутика, когда я спросил:
– А можно на глаз определить, фианит в изделии или брилл?
– Сложно. Фианит мутнее разве что.
– У нас в Костроме, – подключилась Татьяна, – один чувак (ну, тоже придурковатый) цепи латунные золотил и продавал. И ничего – покупали. Потом когда хватились – он уже тю-тю.
– Времена дикие были, – возразил Мишка. – Начало двухтысячных. Тогда никакого учёта не существовало. Ноль контроля, типа ЕГАИС. Сейчас другие времена – всё схвачено. Ценится подлинность. Люди украшения с рук не покупают. А завод гарантирует качество. Сомневаться не приходится.
