Читать онлайн Валентина Семёнова - Занавес остаётся открытым

Дед

Я хорошо помню деда Анисима, маминого отца. Помню его лицо, белую бороду, высокий рост, вельветовый костюм с накладными карманами, в который он был одет по-городскому, когда я возила его в областную клинику к окулистам. Операцию почему-то делать отказались. Он в конце жизни, когда ему было под девяносто, ослеп. Помню его в городе, куда он был сослан как раскулаченный, там он жил на квартире, а мы с братом, маленькие, бегали к нему в гости. От него всегда исходили спокойствие и доброта.

Но он был крестьянином, в городе жить не мог и, как только представилась возможность, после 1941 года уехал в деревню Меркушино, что в 20 км от г. Камышлова.

Я как-то задумалась: почему так называлась эта деревушка, в один ряд домов растянувшаяся по берегу живописной речки Пышминки? Там никогда не было наводнений, так как дома стояли высоко над обрывом. А впереди – широкие просторы, окаймлённые у горизонта лесом и большими белыми домами. Там были военные Еланские лагеря.

Лишь недавно я узнала, что есть большое село Меркушино – место паломничества к Симеону Верхотурскому, знаменитому святому. Когда его мощи временно находились в храме в посёлке Елизавет под Екатеринбургом, я повезла туда своего младшего племянника Виктора, где он был окрещён уже после восемнадцати лет. Служба шла рядом с ракой, с мощами святого Симеона.

У меня возникла гипотеза, о которой никому не сообщала. Видимо, кто-то из маминой деревушки побывал в знаменитом селе, которое и сейчас стоит на том же месте и куда мне следовало бы съездить, и привёз это имя в память о святом. А может быть, кто-то из того села волею судеб попал в новое, уж очень живописное место и сохранил таким образом память о своей родине.

Но, так или иначе, власть и сила Имени существуют. Между селом Меркушино и деревней Меркушино протянута незримая духовная нить.

Во внутреннем облике моего деда Анисима Матвеевича было это сияние святости. Этот же внутренний свет всегда исходил и от мамы. А теперь нет ни деда, ни мамы, и деревню Меркушино снесли с лица земли. Там теперь песчаный карьер.

Когда дед вернулся из города домой, он поселился в крошечной баньке во дворе своего дома. Там мы с Володей, братом, бывали часто. Дед вставал рано и уходил куда-то в лес, а когда возвращался, то иногда приносил лукошко с земляникой. Он был немногословен, но с нами, детьми, любил пошутить.

Дом этот, стоявший в центре, во главе деревни, с большим двором, с кирпичными амбарами, с почти необъятным для детского восприятия скотным двором, в котором могли разместиться до сотни лошадей, он построил своими руками на старом месте после пожара, проявив не только недюжинную силу, здравый смысл, но и природный вкус. Недаром именно в этом доме расположился сельсовет. И, хотя деда выселили, но какое-то таинственное уважение, которое он внушал односельчанам, удержало новых хозяев от его ареста. Он просто уехал в город и несколько лет прожил в Свердловске.

Дед Анисим был сиротой. Своего отца Матвея он не помнил. В шесть лет мать привела его к Павлу. Мать – Фаина, тётя Фая (мама её отчества не помнит), умерла тоже рано. От Павла у неё осталась дочь Дарья Павловна, сводная сестра деда Анисима. Мы летом жили у неё во время войны. Дед вырос с отчимом Павлом Зиновьевичем, который прожил долго, выжил из ума и их, «старого да малого», маму мою и деда, ходившего в ту пору в длинной рубахе и босиком, оставляли одних, когда взрослые уезжали на сенокос или на полевые работы.

Дед Анисим до конца дней содержал и кормил своего отчима.

В конце жизни мама часто вспоминала отца. Она очень любила его и даже гордилась им. «За всю жизнь он мне слова грубого не сказал, ни разу не ударил меня!»

Я не только помню отца живого, но сохранились его фотографии и даже его паспорт.

Неглубокая у меня информация о предках, но даже эта память об этом русском крестьянине очень важна.

Приехали мы с братом Володей на его похороны, и меня поразило его «мёртвое лицо». Оно врезалось в память неземным спокойствием, величием и силой. А в жизни он был добродушен, скромен и прост.

Бабушка

Бабушку свою, жену деда Анисима, не помню. Родом она была из деревни Маханово в двух километрах от Меркушина, на противоположном берегу реки. Она умерла рано, в сорок лет, оставив четверых дочерей. Старшая, Настасья, была уже замужем. Она умерла во время какой-то эпидемии, которые случались на Руси часто. Фёдора и Елизавета – обе бездетные, помогали младшей сестре всю жизнь поднимать детей. Младшей дочери, моей маме, было три года. Она одна продлила линию их семейного рода1.

Вот что мама рассказывала о смерти бабушки: она умерла после родов мальчика, который не выжил. Тяжело болела. Перед смертью попросила: «Анисим, подними меня, хочу в последний раз на реку взглянуть». Дед помог ей подняться, и вскоре она отошла в мир иной, осиротив младшую дочку. Тема сиротства навсегда стрелой пронзила потом мою душу.

«Бабушка! Где ты сейчас? Слышишь ли меня? Чувствовала ли ты, как мама всю жизнь любила тебя и тосковала о тебе? Почему я плачу сейчас о тебе? Ведь я никогда не знала тебя. А вот теперь ты мне так близка. Встретились ли вы с мамой? Утешила ли ты её наконец? Я так люблю вас обеих!»

Ещё два эпизода: маму я не помню. Только как сейчас вижу нарядный сарафан, в котором лежала она в гробу, – вот и всё, что осталось в памяти у моей мамы. В день похорон трёхлетняя Зоя сидела на завалинке и пела песенки, а женщины, глядя на неё, плакали.

Но образ бабушки моя мать пронесла высоко сквозь трагическую жизнь. Она запомнила уважительные отзывы окружающих о Марии Семёновне: «…умная, трудолюбивая, добрая», «хорошая была женщина».

В конце жизни мама говорила: «Мне уже девятый десяток пошёл, а матери мне всё равно не хватает. Куда мы без матери?»

Моя прабабушка

Бабушку свою, Ефросинью Константиновну, мама моя помнит хорошо, потому что до самой смерти той подолгу жила в её большой семье, да и бабушка частенько наведывалась к внучке. Придёт утром, а по дороге из Маханово в Меркушино – всего-то два километра – земляники наберёт.

«Бабушка была чистоплотная, культурная, её возили по всем деревням стряпать на свадьбы. Она была мастерица и правила всем домом. У неё были ключи от всех служб, она распределяла работу между всеми снохами!» – это я записала с маминых слов.

Прабабушка оказала влияние и на мою судьбу.

А было так…

Мама, тогда маленькая девочка, играла у подружки в куклы, и ей так понравилась какая-то красивая тряпочка, что она не удержалась и унесла её с собой. Зоркий глаз прабабушки сразу отличил среди своих чужую вещь. Мама, конечно, созналась и по приказу бабушки должна была вернуть эту злополучную тряпицу. Это оказалось для неё таким шоком, таким стыдом, пока она шла по улице с повинной, что и в конце жизни мучило её, как кошмар.

Однажды я застала её в бреду. Уже ослепшая, не встававшая с кресла без помощи, она вообразила, что попала в чужой дом. В нём пусто, но она ждёт, что вот-вот вернутся хозяева.

«Что они подумают обо мне? – волновалась она. – Ведь они знают, что я не украла ничего… кроме той тряпки!»

Я едва успокоила её тогда.

Эта черта, честность, очень осложнила и мою жизнь. Даже теперь.

А как иначе можно было вести огромную семью, в которой за стол садилось человек по двадцать? У Ефросиньи Константиновны и деда Семёна (мама не помнит его отчества) было пять детей: две дочери – Мария и Надежда, они жили отдельно, и трое сыновей – Василий, Митрофан и Перфилий.

«Жена Василия была Меркушинская. У Митрофана и Перфилия в жёнах были две родные сестры: Соломея Матвеевна и Мария Матвеевна родом из деревни Филатово.

Тётка Соломея шила, все деревни обшивала, очень хорошая была. А дядя Митрофан мельницу держал, за это его в Тобольск сослали. У Василия было много девок: Агрофена, Мария, Настасья… У Митрофана – дочь Катя и сын Федя. У Перфилия (дядя Пёрышко) – одна дочь Матрёна», – вспоминала мама.

И все они жили в одном доме. Дружная была семья. Порядок поддерживался отменный. Снохи готовили, мыли, стирали по очереди. Освобождена была от домашней работы только швея.

Где они – эти дядья, тётки, племянники, сестры и братья? Жив ли кто из них? Никого из них я не знала никогда. Ни сельский уклад жизни с глубокими родственными корнями, ни сельский труд на земле мне не знакомы. Я горожанка. Своим рождением я отгорожена от них.

Дед

Со стороны моего отца всё было наоборот. Его отец, мой дед, Алексей Григорьевич умер от тифа, оставив жену с семью детьми. Михаилу (по паспорту Макару), моему отцу, шёл восьмой год. Младшей Татьяне – две недели.

И кому-то в горе, что осталось столько голодных ртов, пришло на ум положить её, младенца, на труп отца, тиф всё-таки! Авось, умрёт. Она выжила, но всегда с обидой вспоминала об этом.

У меня от деда Алексея осталось одно зловещее впечатление. Мама кому-то рассказывала, а я, маленькая, услышала: «Он был жесток со своей женой. Однажды привязал её за косы к саням и проволок по своей улице по земле».

По роду занятий был купец. Возил на север соль, а оттуда – рыбу. Отец сейчас уточнил: ещё он возил в Тобольск белую глину…

Бабушка

Бабушка Ульяна – вторая после мамы страстная любовь моего детства.

Я помню её, когда дети выросли и разлетелись во все концы. Она жила одна в своём доме с огромным черёмуховым кустом во дворе в деревне Кокшарова, в семи километрах от города Камышлова. Туда мы с бабушкой ходили пешком.

Помню её ласковый певучий голос, которым она встречала нас, когда мы ночью стучались в её дверь. Поезд из города приходил поздно, да нужно было ещё идти лесом, а потом пересекать хлебное поле… Но вот мы в родном дворе и стучим в дверь – голос бабушки слаще музыки.

«Ой! Кто приехал!» – радостные восклицания, поцелуи и объятия. И сейчас колотится сердце: всё вижу отчётливо, всё помню. Сначала длинные и просторные сени, потом дверь в комнаты. Дверь, расписанная масляной краской. Цветы, листья – очень нарядно. Справа огромная русская печь (с голбцем), ещё дверь, тоже расписная. Она ведёт в погреб. Над входной дверью – полати. Слева от двери – длинная лавка. На полатях, на лавке, на полу когда-то спала целая орава детей, позднее вместе со своими семьями.