Немцов же натягивал мою голову на себя, намотав волосы на кулак, параллельно толкался бёдрами сам, грубо вбиваясь в горло, отказывающееся свободно впускать его и упрямо сопротивляясь. Его не смущал мой хрип, покрасневшее от отсутствия кислорода лицо, стекающие сопли, брызгающие крупными каплями слёзы, капающие на грудь слюни, пошло хлюпающий звук, нечеловеческий бронтид рвотного позыва. В какой-то момент порадовалась, что ничего сегодня не ела.
Он долбил, впечатывая меня носом в пах, задерживался, сжатый спазмами, выходил и с размаху внедрялся снова. По спине сползали ледяные дорожки пота, темнело в глазах, пекло в лёгких, а глотка горела, словно в неё вставили раскалённую арматуру. Ощущение, приближающейся смерти. Не самый лучший конец в двадцать четыре года.
На краю сознания, прощаясь с жизнью, захлебнулась горечью спермы, потоком пошедшей через нос. Хозяин, садист, насильник с противным хлюпаньем высунул свой ствол, несколько раз шлёпнул им по моим щекам и оттолкнул, сыто потягиваясь.
Поняла, что держалась за счёт хватки в волосах, а, получив свободу, завалилась на бок, судорожно хватая ртом кислород, всхлипывая, давясь вязким семенем и из последних сил сдерживая истерику. Почему-то не хотелось лишний раз тешить представлением Немцова. Не проникнется. Не пожалеет.
Он ничего больше не сказал. Просто выключил свет, лёг в кровать, немного поворочался, устраиваясь поудобнее, и через несколько минут мерно засопел, изредка тихо всхрапывая. Только тогда я почувствовала себя в нестабильной безопасности и смогла отпустить удерживаемые весь вечер эмоции.
Как завалилась на бок, так и лежала, рискнув подтянуть только колени к груди и обнять их, содрогаясь в безмолвной истерике. Тело пробивала крупная дрожь, цепляясь и обвивая позвонки, по венам сочилась ледяная лава, вымораживая изнутри, во рту стоял отвратительный вкус спермы, раздражая повреждённое горло. Казалось, в нём не осталось живого места, а каждое сглатывание сопровождалось болезненным спазмом.
Корчась от ломки в костях, поняла, насколько замёрзла без привычной одежды. Сбрасывая её перед принятием ванны, обнажаясь перед тем, как заняться сексом, не испытываешь такой нехватки и потребности в ней. Сейчас же меня маниакально плющило от желания натянуть и укутаться хоть во что-нибудь. Брось мне половую тряпку, и я была бы рада ей больше, чем когда-то новой шубке.
Странно, но, скорее всего, сработала защитная реакция организма. Вместо воспоминаний сегодняшнего вечера, меня терзали картинки детства. До сих пор не могла принять такого изменения друга. Что случилось с тем Игнатом? Откуда в нём столько жестокости? За что он так со мной? Чем я ему не угодила?
Постепенно мои рыдания перешли в нервную икоту, звонко щёлкающую в темноте, пропахшей густой похотью. Зарылась лицом в колени, чтобы снизить громкость и не тревожить сон хозяина, и морщилась от исходящей от меня вони. Навязчивая потребность в ду́ше стала тем самым рычагом, который на время отключил другие переживания. От засохших следов «любви» Немцова стянуло кожу, и невыносимость терпеть на себе грязь сводила с ума.
Не рискнула пошевелиться и посетить ванну, хоть через некоторое время захотелось не только в душ. Страх удерживал на месте, а вместе с ним снова навалилась истерика, переходящая в апатию. Так я себя чувствовала после ревностного всплеска, когда первый раз увидела Игната, тискающего девицу. Именно тогда, пролежав два дня в кровати, тупо пялясь в стену, пройдя все стадии от ненависти до смирения, переболев, я поняла, что Немцова стоит любить на расстоянии, не теша себя надеждой быть когда-нибудь с ним.
