– Нет, касается! Давно ли ты стал Смитом? До четырнадцати лет ты был де Шаем! И Фридрих Андрей дал тебе всё! Он вырастил тебя, как собственного сына! Он обучал тебя наукам, фехтованию, конному спорту! Музыке!
Со стороны Иржи раздалось преувеличенное покашливание, но Натали даже не обернулась и, отвечая ему, смотрела снизу в синие глаза сына:
– Да-да, Иржи, мы помним, музыке обучал ты, но платил за это Фридрих Андрей! И дочь за тебя отдал! И концертный зал тебе выстроил! Он платил вам всем! Тебе, – Натали обернулась к Вольфу, – он открыл национальную галерею! Тебе, Оливия, – Натали повернулась дальше, – целый ресторан. Тебя, – Натали с презрением ткнула пальцем в священника, – от всего отмазал. А в тебя он вложил столько, – Натали снова говорила с Гаем, – сколько не вкладывал ни в одного из своих детей! В четырнадцать лет ты поступил в университет! Ты стал вундеркиндом благодаря Фридриху Андрею! И это его ошибка, продиктованная любовью – рассказать тебе правду о твоём происхождении!
– Значит, ты бы не рассказала? Ты меня не так сильно любила?
– Какой мерой мерить любовь?
– Может быть, готовностью сожрать тело любимого?
И тут Натали дала выход ярости: Гай получил по щеке с размаху. Но он не дрогнул, не дёрнулся, не отшатнулся. Он продолжил:
– Нет, серьёзно. Он любил тебя, – он оставил наследство. Ты любила – и съела его!
Гай получил по другой щеке.
– Как самка богомола!
И ещё одна пощёчина прилетела Гаю. Он стал отступать, но продолжал говорить:
– Оплела его сетями… Дом и дело… а самого сожрала!
Натали сделал шаг за отступившим Гаем и врезала ему ещё раз.
– Заткнись! О своей половине ты не думаешь? Тебе ведь тоже придётся… угоститься?
– Нет уж, уволь. Там постскриптум. Можешь съесть мою долю, мамочка! К тому же, у тебя есть опекунские обязанности по отношению ко мне. Даже если ты скушаешь и свою, и мою порцию, я смогу претендовать…
Пощёчина оборвала Гая на полуслове.
– Замолчи! Замолчи! – Натали наступала и била Гая с двух рук, уже ничего не дожидаясь и не давая ему говорить. – Неужели ты не понимаешь, что никто никого есть не будет. Это – шутка… Это последняя глупая шутка де Шая! Глупая, потому, что ради шутки он готов спалить всё. Всё, ты понимаешь? Всё!
Не выдержала Мария. До сих пор она, как и все, наблюдала за избиением младенца и только покусывала платок, но теперь она бросилась между Гаем и Натали, растопырила руки и визгливо закричала:
– Нет! Нет! Стой! Натали Валентина, опомнись! Остановись!
Кажется, сейчас прилетело бы и ей, если б она не схватила разбушевавшуюся вдову за руки. Гай передохнул и сказал из-за спины Марии:
– Де Шай воспитал меня эгоистом. Пусть оно всё горит! У меня останется комнатка в общежитии… при университете… А потом… потом я что-нибудь придумаю. Время есть.
Гай всё-таки отошёл к апельсину. Его руки подрагивали. Иржи забрал из его рук апельсин, решил помочь дочистить. При этом усмехнувшись он взглянул на покрасневшие под руками Натали щёки Гая:
– Вот теперь ты румяный. А то ходил таким Байроном…
– Подождите… а картины? – Вольф, как будто только сейчас сообразил, стёр испарину со лба. – Он оставил их мне? И что же, если я… не съем… то и национальная галерея не увидит «Малых голландцев де Шая»?
– Именно так, Вольф, – авторитетно подтвердила Лиза.
– Но я не могу… это какое-то безумие! – Вольф пошёл вдоль картин, пристально рассматривал их, хоть знал наизусть, помнил автора каждой картины, мог рассказать о школе, о цехе, об особенностях стиля… Он не один раз устраивал их выставку у себя в галерее, де Шай на этом прилично зарабатывал, но Вольф так и не смог убедить Фридриха Андрея отдать их туда насовсем. Нет, убедил, но только после смерти, по завещанию. Он был уверен, что так и будет, а теперь, оказывается, всё вывернулось вон как! – Безумие! – повторил Вольф.
