– Про нас – про Управление?
– Угу. Я думала – по рогам тебя узнаю.
Я усмехаюсь.
Страшась силы, попавшей в руки военных, Кремль выковал свой собственный меч. Начавшись как небольшая охранная организация, моя контора быстро метаморфизировала в нечто совсем иное. На третий семестр, наше курсантское физо вдруг выросло с двух до двенадцати часов в неделю, а бесполезные предметы уступили место Тактике малых подразделений и Курсам пехотных снайперов. Приволокши свой каркас в расположение, я ложился на койку, как в гроб; руки пахли чернилами и порохом. О войне тогда еще только шутили. Мы готовились не к ней, а к противодействию новой и неизвестной силе. Но получилось так, что свои навыки нам пришлось применить гораздо ближе к дому. Вика, прости меня.
– Эти люди, – говорю я, обводя комнату взглядом, – тот, кто работал здесь, использовал их, как оперативные модули вот этого аналогового вычислителя. Чтобы многократно увеличить производительность. Сдвоенные нервные системы снижают индивидуальную нагрузку, сращиватель служит переходником.
– Но зачем?
– Не знаю. Сама технология разработана для передачи данных и РЭБ в условиях позиционной ядерной войны. Но вообще спектр применения широчайший.
Академик, придумавший в свое время эту схему, потом срастился с системой дальней космической связи. Через полгода, внезапно выйдя из комы, академик первым делом попросил карандаш, и грифелем карандаша аккуратно выскоблил себе обе глазницы. Прибежавшей на вопли соседей санитарке он спокойно сказал: “Я по-прежнему вижу это”.
– Ну и нахера они тут все это устроили? – спрашивает Зоя. – И кто – они?
– А вот это уже правильный вопрос.
Тот, кому поручили при отступлении заметать следы, явно не знал, что именно крушить, поэтому поработал над всем. Лом, которым он настраивал чувствительную аппаратуру, валяется в стороне, и сейчас шансов что-то считать больше с него, нежели с вычислителя. Тот же безымянный труженик бритвой исполосовал сращиватель, выпустив ему кишки.
– Ну чего, тупик? – спрашивает Зоя.
– Ммм… может быть. У тебя?
– Мордатый на тюрьме был в почете, а у сифилитика на жопе глаза набиты.
– Такие разные, но судьба связала их вместе.
– У вон тех двоих картинка похожая, – кивает Зоя. – Их я мельком осмотрела, и…
– Массив.
– Ась?
– Оттуда их похитили, – говорю я. – Или купили.
– Это где такое?
– На северо-западе, за окраинами. Но нашему брату туда ход заказан, – задумчиво говорю я, меряя комнату шагами. Зоя снова склоняется над ванной.
От вычислителя по полу тянется несколько толстых кабелей; у окна они собираются в пучок и, взобравшись по стене, ползут между приколоченных досок на улицу, а оттуда – по наружной стене дома, все выше и выше и выше. Зуб даю – если вскарабкаться вслед за ними, рано или поздно я найду антенну, к которой была подключена эта кунсткамера… Кто-то отсюда что-то перехватывал. Или глушил.
– Это еще что за херня? – бормочет Зоя. Я поворачиваюсь.
Кривясь, она вынимает изо рта одного из ныряльщиков большого слизняка. “Слизняк” довольно странный: слизи не выделяет, а шкура у него как будто бархатная. По бокам туловища у него ножки, похожие на тараканьи. Морду его украшают полдюжины то ли рожек, то ли антенн, а снизу расположен мягкий розовый рот с двумя рядами плоских зубов.
– Это? Это – Картонный Весельчак, – говорю я. – Симбионт.
– Но он же ни разу не картонный! – протестует Зоя. – Что за кличка дебильная?
