И затряслись легко, нежданно
сарай, созвездье алых звёзд,
соседи сникли очень странно,
сломались радио и мост.
Так небывало и взаправду
утихли речи, центра глас,
исчезли песни и бравада,
согнулся тын в недобрый час.
Узрев их шкуры, лап касанья,
хозяин смолк иль убежал…
И мы зверям на растерзанье
остались меж их рёва, жал…
Жужжащий рой наш сад калечит.
В защитной мази. Бьёт озноб.
Свинцовый шмель летит навстречу,
вонзаясь в мой арбузный лоб…
Кошечка Greta
В глазах её серо, обычно и бедно,
хоть цвет шоколадный, почти нефтяной,
хоть волос каштаново-исчерна-медный
её украшает пахучей волной,
пускай и улыбка весельем играет,
пускай хоть резвятся морщинки, зрачки,
и всем собеседницам в такт потакает,
даруя смотрящим очей огоньки,
ресниц лепестки поднимая изящно,
так мило, по-девичьи, взор опустив,
красуясь одеждой, помадою влажной
и юным задором, какой ещё жив,
нестаростью, зрелостью, женскою статью,
губами, что, правда, на вид так вкусны,
и явно большою поклонничьей ратью,
и думами лёгкими, что не грустны,
молочными формами, страстью изгибов,
манящей хитринкой, богатством вещей,
набором нарядов, мелодий, флюидов,
чертами восточной султанши, ничьей…
Но всё же, в очах легковесные грёзы,
с секретом иль темью пустой, немечтой.
Как будто бы в них не бывали и слёзы,
а вот уж без них человек – есть ничто…
Березиной Тане
Bellissimo
Внимает рисунку желающий взгляд,
страстями и жаждой объятый…
Царит увлажнённый и гладенький лад
под кружевом сетчатым, снятым.
И бежевый запах так мокр и мил,
так розов, желаем до неги.
В него бы смотрел я, его бы я пил
всей жизни оставшейся вехи!
Смотря, как на рану от лезвий, меча,
её зализать я желаю,
держа пред собой, на себе, на плечах,
вкуснеющей влаге внимая.
Всеженский и мужеский, лакомый акт
под белым шатром, этажами!
Пред действием новым чуть низкий антракт,
что сказка во рту, пред глазами!
Как будто корабль нашёл свой причал.
Вкусил сок, дойдя до порогов.
Ведь если бы не было девьих начал,
то не было б вечери, Бога!
Чудесное зрелище! Истинный дар
с неведомым запахом цедр!
Готов я, испив сей медовый нектар,
к солёному золоту недр…
Просвириной Маше
Камешек
Тут жёлтый тальк, осколочья бутылок,
людские хмурь, безумие и слабь,
ветра в лицо, под юбки и в затылок,
и тротуаров кривь, проплешины и рябь.
Тут сетки паутин, в них ссохшиеся мушки,
и смерти пауков внутри голодных птиц;
и выклевано всё из раковин краюшек
под отзвуки плевков, паденья черепиц.
Тут немота простуженных иль мудрых,
и ржавый скрежет выцветших дверей,
рутина, бренность ночью, днём и утром,
и тайный ум квартирных всех зверей.
Тут дух больной, поникший и негордый,
ослабший нюх, на тон поблёкший взор,
каблучный стук, шлепки по наглым мордам,
кишит во всех о зле, добротах спор.
Тут серый фон среди мельканий тщетных,
и высь домов, как вавилонских стен,
и низость, старь церквушек неприметных,
всебедность дум и человечьих смен.
Тут редкость дел средь ленных поголовий,
средь имитаций скреп, семей и дружб, забот,
и перед встречными любых причин, сословий
закрыты молнии и кожи, души, рот.
Тут ветхость грёз, безденежье, невежи,
горчит во рту вдыхаемый зря вкус,
собачьи бирки и людские бейджи…
И в этой смеси камешком варюсь…
Охотник и лань
Влюблённый охотник поймал свою лань,
средь лис и косуль, или львицы,
слегка протянув ей небедную длань.
И самочка кормится, льстится.
Он гладит по шёрстке, бокам, животу,
в глаза безучастные глядя,
и слыша дыханье её, немоту,
амбре её, бриза прохладу.
