***
Совсем не на ягоды смотрит, не вниз
и не на букашек, травинки и блики,
а только на яблоки, солнце и птиц
мечтатель о высшем, большом и великом.
***
Женщины – спички, бенгальские свечи,
факелы иль фонари, иль костры,
или вулканы, прожекторы, печи.
Солнце янтарное, вечное – ты!
***
Как будто ребёнок у сиси,
ищу забытья в простоте.
Я пьяный, в дремоте и лысый.
О, шл*ха, так рад я тебе!
***
В маске возможно с собой говорить,
не улыбаться дурацким прохожим,
мат и приветствие соединить…
Год двадцать-двадцать на чудо похожий!
***
Страницы рассказа, как жести листы.
Портреты, пейзажи – ковровые ткани.
Трагичны и так откровенно чисты
истории смыслы, подсмыслы и грани…
Пострадавший
Щербатой аллеи подгнившие пни
воняют бедою, гнилой сердцевиной.
Бордюры, что тянутся с длинью стены,
мне кажутся дёснами, челюстью длинной.
А флаги, рекламы – тряпицы, бинты.
Подтёками, брызгами слюни и рвота.
А мысли, обиды, как будто винты,
вживлённые в ум на два-три оборота.
Подбитые щёки, надбровья стены.
Затоптанных твердей бетонные глади.
Как будто случилась дуэль без вины,
иль всё же с причиной. Чего только ради?
Решётка забора, как брекеты рта.
Разбитой губы отколовшийся выкус.
Синячные боли, отёк, чернота.
И колья оград, и неправильный прикус.
Промятая шляпа порезанных крыш.
И трав перепаханных рвётся рубаха.
Настолько ужасен портрет среди жиж,
как будто бы череп, свалившийся с плахи.
Старинный и драный, и грязный диван,
как капа, упавшая в ходе сраженья.
Притихшая улица. Дымкой туман.
Помятый пейзаж, чей итог – пораженье.
Героя с победой не видно нигде.
Минувшая драка не знала ни грани.
Похожее было на божьем кресте…
Лишь ветер и ливень излечат те раны.
Неразлюбивший раз любивший
Асфальт конопатый листвою.
Шагаю по чёрному шву.
Зеваю – неслышимо вою,
и так незаметно живу.
По жиже кисельной плутаю.
Все лужи – осколки зеркал.
Лишь кофе, вином распаляю
затихший душевный накал.
Все женщины пресны, похожи
и так не похожи на ту,
какую вселенским подкожьем
любил и доселе люблю,
что где-то в столичной границе
цветёт, забывая меня…
Я ж вижу провинции лица,
что в злобах, бездумьях, тенях.
От всех отдаляюсь всё глубже
мыслительной, тельной волной.
Она стала знатною, с мужем.
И я оттого весь больной.
Вовеки себе не позволю
искать и мешать, и просить.
Внутри рву и режу до боли -
и это мешает доплыть
до моря, до стен океана
с худыми краями и дном.
Скучаю по ней несказанно
и так беспрестанно, хмельно.
Быть может, посмею однажды -
последне её разыщу
средь тихих и бледных сограждан,
что в сердце хранил – расскажу…
Со страхом пройдя одиноко
по старым аллеям, кустам,
узрю вдруг её слёзнооко,
приветствие сронят уста.
Увижу средь лиц галереи
её я в овальном окне,
на мраморной, траурной рее
в кудрявой, святой седине…
Татьяне Ромашкиной
Утром, по жёлтой листве
Иду я, по бывшей любви заскучавший,
и множу раздумья, плевки и шаги.
Ах, музыка листьев осенне-опавших,
как райские звуки кусочков фольги!
Я слышу шуршанье пылинок о камни,
потрески валежника, стайки собак,
протяжный минор в головах моногамных.
Навис надо мною свинца полумрак.
Различные всхлипы, касанья объятий
даруются слуху, входя в этот слух.
Заметен мне ропот чужих неприятий
на мой оживающий с воздухом дух.
Взираю на зависть соседей по миру
к той радости, что я обрёл у лица.
Я чую их дурь, перекаты их жира,
все вони духов на живых образцах.
От них закрываюсь щиточком блокнота,
и строчками к высям планет возношусь,
кружусь, салютую телесные соты,
