– Курите, Владимир Павлович? – пожурил Алганаев. – Ай-я-яй! А ведь сколько я вам говорю? И всё без пользы…
– Та-а… – Старик отмахнулся, безучастный к своей пропащей судьбе. – Тут всё, попятной не будет! Был, да вышел…
Желтокрыло билось меж землёй и небом солнышко, как малая птаха меж оконных стёкол, и Палыч считал, что уж теперь-то даст болячкам прикура, вертелся на чурбачке, подставляя пеклу то пузо, то бок, а то костлявую спину. С отвычки морило на свежем воздухе; старик очухивался и водил соловыми глазами, когда на крыльцо с громким коротким матерком вываливался, как из парной, кто-нибудь из выписанных. Иные уходили без слова, а то, мельком оглядев Колымеева, небрежно кивали и исчезали за тяжёлыми воротами; третьи словно винились перед немощным стариком за своё здоровье.
– Выписали вот, дядя Володя! Пришёл к врачице сегодня, а она мне: так и так…
– Чё сказали? – принимал участие в спасённой жизни Палыч и освобождал место на широком чурбаке. Никто не присаживался, точно боялись начерпать от него смерти.
– Больше рюмки, говорят, не подымай!
– Это брехня!
– И я говорю! – оживлялся счастливчик. – Приду – у своей кикиморы литру стрясу: поправить здоровье! – И уже нетерпеливо рвался на улицу, на волю – прочь, за ворота! – Ты-то как, дядя Володя? Когда выписывают?
– Скоро уж! Когда ана-то-ми-руют.
– Ну-у! Поживёшь ещё…
Прощаясь, уходившим вслед смотрел старик, и в сопли расхлюпывался дряблый нос с синей точкой на конце.
4
Из-под яра через огород всё утро носила старуха уголь. Круть была для её лет немыслимая, а под гору грузное тело бежало наперёд ног. Шерстяной платок взмок от пота и сбивался на глаза, седые прядки волос липли к лицу, тоже мокрому. Из горла рвались сиплые звуки – вот-вот тугой кадык накроет дыхание. И когда обмякшие руки уронили скользкий черен лопаты, губы Августины Павловны задрожали от горя и обиды. Не осталось ничего, кроме как встать на карачки и так собирать уголь. Она уже не накладывала, а с остервенением запихивала в вёдра проклятые камни, до синяков исстукивая о них колени…
С очередным высыпаемым ведром старуха и сама повалилась на землю, и произошло это столь внезапно, что первые мгновения она мучительно соображала, кто бы это мог толкнуть её. Лежала, стараясь определить, жива ещё или уж нет. Ссадина на руке была пустячной, и всё же старуху взяла досада: «Да пропади всё пропадом! Соседей позвать разве? Эх, Колымеев мой, Колымеев! Беда и выручка…»
И тут старуха чухнула знакомый запах табачины. Пригибаясь под нечаянной радостью, она посеменила к крыльцу, однако на полпути замерла от догадки, что Колымеев всё равно бы явился в огород… И уже сосущая мысль, много тяжелее начальной радости, пригнула старуху к земле, ибо более всего она боялась увидеть стороннего человека.
На лавке, положив большие руки на толстые колени, сидела наглая здоровая баба, первая в округе кулачница. Дымящаяся папироска прилипла к чуть отвислой нижней губе, но Мадеиха позабыла о ней.
– Хэлоу, тундра! – поздоровалась Мадеиха. – А и где ваши олени?!
Старуха плюнула на вбитый у крыльца железный лемех, о который счищали сапожную грязь.
– Чё это ты, Галька… ни свет ни заря?!
Решительно не замечая этого досадливого кряканья, Мадеиха высвободила из-под жирной ляжки угол лавки, указывая, где старухе сесть.
– Ты никак поддатая? – помягчела Августина Павловна. – Что молчишь?!
Мадеиха утёрла губы желтоватыми пальцами, кулаком подпёрла подбородок. Вздохнула пропаще и скосилась на маленькую старушонку, в немом ожидании ткнувшуюся под боком.
