– Гутя, – доверительно позвала Мадеиха, когда вытомила долгую паузу, которая настроила старуху к обороне. – Вы меня слышите?
– Слышу, чё ты? Не совсем глухая ишо! Колымеев иной раз тоже – станет насмешничать…
– Нет, вы меня не слышите, Гутя! – дурой-бабой возвысила голос Мадеиха и повторила с мокрым носовым шмыгом: – Вы меня не слышите! И я сама себя не слы-шу!
Она отвернулась к окну, где на подоконнике по сию пору лежали чёрные осенние мухи: старуха марафет ещё не наводила.
– Ты что это, Галочка? – забеспокоилась старуха. – Чего расквасилась-то, м-м?
Размазывая ладонью спрятавшуюся в морщинах прозрачную крупу, Мадеиха кротко икнула.
– Гутя, если я умру – плакать будешь?! – И повела, поправляя платок, шеей: – Е-е?
– Ты чего это?! Ты давай-ка брось эти разговоры, Галька! У меня тоже иной раз на душе… А ты ж, однако, не равняйся со мной!
Галька ёрзнула, лавка шатнулась, едва не повалив старуху.
– Нет, вы можете ответить на илиментарный вопрос?!
– Могу! – утвердительно кивнула старуха, и до неё дошло, откуда дует ветер. Старуха почернела. – Чего тебе надо?!
– Будешь плакать или нет?! – Мадеиха соскочила с лавки.
– Буду! Отвяжись только, Христа ради…
Галька покорно села, спытала осторожно:
– А если глаз открою?..
Сотенную, ради которой Мадеиха устроила представление, старуха скрепя сердце и надув губы выпростала из заветной чёрной сумочки.
– Как там дядя Володя? – Широко раззявив ворота, Мадеиха живо обернулась. – Чё эти кролики говорят? Правда, нет ли… Я дак не верю!
– Иди-иди, Галочка! Вам бы только над чужим горем…
На ходу скинув штормовку, старуха повалилась на диван. Печь решила топить погодя. Поодаль сидела Маруська, смотрела с укором, и Августина Павловна сгребла её к себе под бок, будто живую грелку.
– А всё равно сука! – слыша кошачье сопение, в адрес Маруськи высказалась Августина Павловна. – Вся избегалась хуже шалашовки…
Она почти задремала, когда хлопнула дверь. Прибежал Хорунжий Тамир – сосед с правого боку. Склонив лобастую бритую голову, он закружил по комнате и о чём-то усиленно толковал старухе, выкатив страшные белки и путая татарские слова с русскими, так что понять его не было никакой возможности.
– Чё ты говоришь, Тамирочка! – слабым голосом взмолилась старуха. – Я нисколь понять не могу, куда целишь…
– У меня – лук! Э?! Понимаешь, нет?! – разъяснял татарин, складывая пальцы в доказательство своим мыслям. – Огурцы! Редиска! Вам полить мылом, они будут расти? У вас огурцы-редиска есть?! Они будут расти? Так, нет?! Э?!
Усилием воли Колымеева сообразила, что татарин ругает её за мыльную воду, которую она льёт за ворота. Старуха, верно, сносила ведро из-под умывальника к хорунжиевскому забору, но вреда от этого не видела. Правда, вода убегала в огород, но и то – ведь не одна старуха – вредительша. Вчера Упоровы, закончив постирушки, бухнули туда же полную ванну…
Однако ничего этого татарин и слышать не хотел.
– Тётя Гутя! Разве так можно?! Тамир так делает, а?! За потраву – знаете статью УК?! – Тамир дышал тяжело и крупно.
– А куда я должна лить?! – тоже и старуха взбесилась, соскакивая с дивана, чтобы дать татарину бой. – Мне скоро… восемьдесят лет, а я буду бегать по́д гору с ведром? На вот, выкуси!
Посрамлённый татарин испарился, а старуха по новой наладилась уснуть. Не удалось и этот раз: змеёй скользнула в дом высокая и тощая невестка старика Чебуна. Она каждое утро закапывала старухе глазные капли.
