* * *
И снова печаль-тоска ужалилась в том, сновиденческом, недавнем Колымееве. Старик кое-как поднялся с чурбака и поковылял в палату. На лестнице задержался, не осиливая десяток ступенек. Наконец, цепляясь за перила, покорил эту жизненную преграду на пути к смерти, доволокся до палаты и рухнул на своё койко-место.
Зашевелились на кроватях мужики, обступили, шумнули врача.
– Ты чего, Колымеич? – потрясли за рукав…
К вечеру его откачали. Старик даже похлебал несолёной пшённой каши, наелся до отвала, одолев несколько ложек.
– Не приходила моя старушонка? Придёт, – уверил Палыч себя. – Никуда не денется…
Старуха таскалась в больницу через весь посёлок. Уж он иной раз и прикрикивал, чтобы годила, через день ходила; старуха сердилась, зарекалась ногой ступить, а наутро заваливала… Палыч представлял, как она узнает о нём. Придёт, например, завтра, а медсестра молча проведёт её в палату и, наверное, выйдет. Или стоит у ворот, ждёт, когда старик её появится на конце улицы – как бог! как гладиатор! – а соседка ей в этот момент и брякнет: была, Гутя, в больнице, твой-то сёдни ночью… А вот же – третий день не шла.
– Не буду больше принимать ваши системы! – когда медсестра, катя впереди себя столик на колёсиках с ампулами и шланчиками, вошла в палату, твёрдо сказал старик. Медсестра убежала за Алганаевым…
В понедельник, после Пасхи, наконец нарисовалась старуха. Но старик не укорил её за долгое отсутствие, ибо и сам камень держал за пазухой. Не стал юлить:
– Березняки мне скоро, Гутя!
Старуха вынимала из тряпки банку с тёплым куриным бульоном, когда страшные слова прозвучали словно бы сами по себе, отстранённо от Колымеева. Склянка, выпав из её рук, ударилась об пол и раскололась, а капроновая крышка покатилась по коридору.
– Ты что это, Колымеев, удумал?! – Старуха рухнула на кушетку, сваленная общим, непосильным и для двоих горем.
Старик промолчал, а старуха полезла в сумку, и они не к месту и не ко времени робко похристосовались и стукнулись золотистыми яйцами, крашенными в луковой шелухе.
– Нет, Колымеев, – вздохнула старуха. – Недоброе ты затеял. Я сколь перехоронила, дак у меня уж силушки нет, кто бы меня саму поскорей спихнул в домовину… Может, ничё ещё, дак чё раньше времени умирать? Сколь умирал уж, а не умер же. Может, пронесёт, чё ты прям сразу…
– Щас, пронесло. Или я не чувствую, Гутя?
– А системы?
– Эти шланчики-то? Они для здоровых полезны, а мне уж ничё, бабка, не поможет. И больше ни рубля не давай живодёрам! А то они деньги сшибать только… Нет, Гутя, дохлое дело моё. Алганаев обещался вырезать паховую грыжу, дак я отказался…
– И правильно, Володя. Вена Карнаков, тоже, лёг под нож против раку лёгких, а много ли прожил после? Нет, Колымеев, сколь есь, столь всё твоё…
– И я говорю – березняки… – соглашался Палыч. – Только ты это… не плачь у гроба, жалеть ещё… И не пей много! Отведи всё чин по чину и в больницу ложись – подлечиться…
Старуха повздыхала-повздыхала, да не стала тешить ни себя, ни старика.
– Где похоронить-то тебя, Володя? В Нукутах либо здесь, на руднике?
– У стайки зарой, чтоб далеко не ходить! – грустно шутил Палыч. – И поросячье корыто сверху положи, вроде памятника…
Кивала согласно в ответ старуха, а сама думала: «И чего городит? До шуток ли…»
– Нет, я на полном серьёзе, Владимир Павлович. Мне тоже… нет резону…
– В Нукуты не вози, – помолчав, сказал серьёзно старик. – Ты помрёшь, дак я там зарасту совсем, а тут всё ж таки и знакомые есть, и соседи, и работал с кем… Неужто я не заслужил, чтоб меня похоронили?
