– Чё-то поздно сёдни, Лара, – послушно откидываясь на подушке, посетовала старуха. – Я уж сама два раз пробовала закапать, дак только полфлакончика разлила…
Ларка пожимкала пальцами резинку пипетки, набирая из флакончика в стеклянный стержень.
– Свёкор всю холку перегрыз… – Ларка хладнокровно выжала под старухино веко серебристую каплю. – Всё ему… не двигайся, баба Гутя! Всё ему не так… Вчера выгнал меня с ребятишками на улицу: иди, подлюка, куда хочешь, и выблюдков своих забирай!
– А Борька же? Чё же он ему, грибу поганому, не заткнул рот как следовает?!
– Борька в смену был! Да и возьми с него…
– И где ты ночевала?
– У подружки за лесополосой…
– Сдурела?! Пришли бы ко мне… Ты что, Лара?!
Проводив цыганку из сенцев, старуха накинула щеколду на петлю изнутри, чуть приотворив дверь, поддев пластину лучинкой.
Щеколда, накинутая на петлю, означала, что старуха не уходила за ворота и находится в огороде. И только с отсутствием Колымеева она стала хитрить, набрасывая щеколду не снаружи, а из сеней, чтобы никто не тревожил притворной жалостью. Кроме того, Августина Павловна суеверно считала, что в незапертые снаружи двери скорее заявится горе, а так, отманив в огород, казалось, можно и вовсе отвадить беду от дома.
5
Звонким колокольцем ударился над стариком знакомый голос. Колымеев разволновался, как школьник, прогулявший урок, когда увидел поселковую учительницу.
– Да сидите, что вы! – удержала Рената Александровна, и он послушно осел на тёплые доски.
Ему нравилась тихая татарочка, по его меркам – совсем девчонка, шальным шурум-бурумом скрестившая судьбу с неуёмным Тамиром Хорунжием, давно выплакавшая в жизни с ним глаза и как-то вся осевшая душой за те годы, что учительствовала в посёлке. Но и по сию пору она словно бы исходила не пустым цветением, а щемящей женской красотой, развернувшейся напослед в дивное и горькое соцветие кроткого материнского счастья и обильного бабьего горя…
– Выписали, Владимир Павлович? Или… на выходные?
– Дали жизни, когда со смертью все договорные бумаги заключил, а зачем дали – не объяснили!
– Значит, есть причина, – улыбнулась учительница.
«А поёт!» – вспомнил старик неожиданно сильный голос, которым изредка, во время застолий, учительница выпускает на волю нерусские, но всем понятные грустные и светлые песни.
В руках учительницы кожаный портфельчик: в школу торопилась, на урок, а увидела его – и не прошла мимо.
– Заждалась вас Августина Павловна. Третий день что-то не видно её. И я, грешным делом, не загляну никак…
– Уроки, конечно, опять же – тетрадки надо проверять, – согласился старик, думая о том, что бы такое могло стрястись со старухой. – Я ведь тоже учился… – Не сказал, что всего четыре класса. – До этих пор помню про деда Мазая и этих… зайцев…
– Да не то чтобы уроки, а… Как в жизни получается… Не то… Совсем я сбилась, ничего сказать не могу!
Учительница всплеснула руками и покраснела, но старик уже не чувствовал себя перед ней виноватым учеником: ему было о чём поведать.
– Запурхалась с тою жизнью, – подсказал Колымеев. – Вы не обижайтесь, что я так просто…
– Да нет, ну что вы! Я ничего… Ой, уже почти девять!
– Вечером встречины устраиваем со старухой, – внезапно придумал старик, соображая, как бы уговорить старуху на очередной разор. – Дак приходите, проведайте старика.
– Я постараюсь! – И поцокала каблуками…
Сообщение о старухе смутило. Но солнце било приветливо и светло, и через миг Колымеев опять увидел себя в больничном дворике.
