Живые цветы - страница 40

Ох уж мне эти водевильные замашки наших серьезных тогдашних партийных и комсомольских деятелей. Однажды он даже приманивал меня вступить в некий клуб, где крепкие молодчики занимаются карате, самбо и другими боевыми искусствами. Вроде бы речь о хорошей тренировке, как говорил он, а заодно и для того, чтобы поучаствовать позже еще в каких-то походах. Как он говорил, это просто организация такого энергичного, боевого резерва. Он наливал мне вкуснейший, ароматный чай в замечательные фарфоровые чашки. Чай был из Афганистана, откуда он вернулся за полгода до того с контузией, и тогда его жена развелась с ним.

И приснилось мне, что я открываю шкаф, похожий на шкафы в раздевалках в детском саду. Оттуда среди чей-то обуви, книжек и ниток на полке бубнит включенное радио. Из которого говорит диктор, которого я прекрасно понимаю, несмотря на то, что он очень похож на голос одной грубой и нарочито циничной художницы, маминой знакомой. И вот звучит такое густое и резкое, подернутое бесконечной прокуренностью меццо-сопрано, а может, контральто. С поросячьими завываниями она говорит какому-то репортеру, а получается, что будто бы мне: «С тех пор как его не стало.»

Кого его? Передача уже началась, идет, и я не понимаю, кто это: не то писатель, не то кинорежиссер.

«Все так мрачно, вся Москва стала мрачной. Вы пройдите по этим улицам, там, где я часто его встречала. Это ведь теперь такие скучные улицы, а как пах обычно город после дождя, да… Как он обычно пах, вы представить не можете! Как он любил этот запах только что обрызганных листьев, асфальта и даже машин и оград скверов. Да что говорить! Весь этот обрызганный город после дождя. А теперь ведь даже эти листья пахнут так скучно, так скучно после дождя. Мы недавно с дочкой под Москву ездили, и клевер, даже клевер, запах которого я так люблю, он теперь не так пахнет. Он ведь такой медовый, летний всегда. А теперь он пахнет так скучно, хоть вой! Потому что его в живых нет. Вы не можете понять».

Друзьям нельзя со мной встречаться, запретило правительство, как в прошлые времена. А друзья все единодушно, как в прошлые времена, честно и равнодушно собрались в бывшей школе. В той самой нашей школе, в классе физики, как будто их туда собрали в наказание за сорванный урок.

А, на самом деле, они празднуют какую-то дату, что-то вспоминают. И. Вот уже в коридоре шаги. По доносу неизвестного стукача все разузнали про нас. Следят за ними уже целый день, в кабинете биологии собрался штаб гэбистов, чтобы арестовать их всех разом. А друзья решили на шаги не реагировать, пока тост не будет произнесен до конца, – а до этого они не уйдут. А уходить придется через окно, как в каком-нибудь авантюрном, заезженном, дурацком и любимом фильме. И хорошо, что они вычислили между окнами находящуюся водосточную трубу. Шаги застывают возле двери, кто-то из ребят берет с кафедры такую длинную треугольную линейку в виде оружия, а из-за дверей голос: «Откройте, это я!»

И это, действительно, я. Они рады меня видеть, они таращат глаза. «Ведь ты же за границей». Но их лица как будто подергиваются такой гусиной кожей прозрачного и веселого страха. Теперь уже им и мне все ясно: нас точно арестуют.

Мы заклиниваем дверь стулом. Кто же первый будет спускаться по водосточной трубе? Это надо еще решить. Бросить жребий, а окно уже открыто. Я говорю: «Жребий бросайте, я последний». Никто не спорит. Один за другим друзья мои исчезают в окне, жребий – это были две спички. Одна длинная, одна короткая, одна целая, одна сломанная. С той стороны топот шагов, удар по двери, другой, будто удар в висок. Выстрел. Я шарахаюсь в сторону, я отхожу от окна. И вот слышу спиной, как взламывают дверь. Напирая плечами, разбегаясь и усердствуя, вот они таранят, таранят эту дверь, заклиненную стулом.