Я стою у последних парт, и мне грустно, я чувствую острую живую грусть за моих друзей, какую-то благодарную грусть. Они из-за меня собрались, рисковали собой, своей жизнью, своими женами, ведь мы уже все взрослые, и у многих семьи. И никуда я не убегаю. И вот здесь тогда возникает чувство, самое четкое за весь этот сон – чувство не той реальности. А дверь поддается напору, она треснула. Преследователи врываются, а я подхожу к окну, я к ним спиной, выглядываю в окно, на улице никого. Пусто.
Я поворачиваюсь, и вразброс среди парт стоят они же. Мои друзья. Только одетые в офицерскую форму. «Вы нарушили закон неприкосновенности государственных границ, так что будьте добры следовать за нами.»
Не знаю отчего мне вспомнилось личико одной секретарши, которая любила его морщить эдак сверху донизу. Причем, линия демаркации всех морщин проходила по гребню ее маленького носика. Морщилась она от того, что, очевидно, печалилась, а печалилась она от того, что, очевидно, у них с мужем не так уж много денег на запланированные вперед на два года дела и поездки. А, может, морщилась она еще и от того, что стремительно наступил сентябрь с холодрыгой и перезвоном-трезвоном капель, как ему и положено быть. Правда, история совсем не об этом, а вообще-то о другом.
Вот ее, эту другую историю, я и расскажу. Интересна она тем, что действительно случилась. Находились мы тогда в ЛТО всем классом. То есть девчонки тоже были с нами. ЛТО – это «Лагерь Труда и Отдыха» – для тех, кто не… – не знает или не был в нем. Собирали мы там вручную картошку и турнепс на каких-то полупустых полях, и было это в тот самый год, когда рванул уже Чернобыль, о чем мы все вместе со всей нашей страной вроде знали, но знали смутно. Хотя и простаивали не раз под дождем во время работы, рискуя получить радиацию с каплями дождя вместе.
Никто из нас с тех пор от радиации не облысел, а я свой заработок в двадцать семь рублей с хвостиком потом посредством почтового перевода переслал на счет, открытый для помощи жертвам катастрофы на Чернобыльской АЭС. Но все это было уже позже, а тогда мы ничего об этом трагическом событии толком не знали.
Жили мы в этом лагере как-то скучно. Правда, иногда устраивалась дискотека неподалеку от того места с бараками, где мы жили, и на нас во время дискотеки хмуро и нагло глядели местные парни. Отчего мы с Лешкой и решили вовсе не танцевать, чувствуя в воздухе запах драки. Избежал я драки и тогда, когда сидя орлом в местном туалете, над обычной корявой дыркой, сказал одному толстяку с явно уголовными замашками из другого отряда другой школы одну фразу. Сказал на его комплименты Вере Конько из нашего класса: «Да, дура твоя Верка!» Не последовало за этим ровным счетом ничего, хотя можно было опасаться чего угодно. Там же, в нашей палате, я заламывал руку своему другу Каткову, а ночью отгибал ее от его головы, потому что была у него во сне странная привычка держать ее коромыслом над подушкой и над головой. Тогда я в ответ от толстяка Мишки хотя бы матюги услышал, а тут ничего не услышал. В принципе я был не так уж и не прав: Верка и вправду была дура, а спать с такой рукой коромыслом тоже некрасиво…
И все же одно событие за время нашего пребывания в этом трудовом лагере произошло, хотя и было по большому счету символическим. К концу срока работы нашей в этом поселке решили организовать нам вечерний досуг, но не в виде дискотеки на сей раз, а как-то посерьезней.
