Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - страница 95
Я знаю Ю. Г. ОКСМАНА и как общественного деятеля, как педагога, как учителя ряда талантливых современных литературоведов, как исключительного организатора. В моих глазах он всегда был одним из ярких представителей советской науки, человеком, прекрасно понимавшим, что только Советская Власть дала ему возможность так рано и так полно раскрыться во всей широте и силе его таланта.
Я не могу допустить мысли, чтобы он в какой-либо степени мог быть замешан в каком-нибудь контрреволюционном деянии. Весь склад его натуры, вся его деятельность, весь строй его убеждений глубоко противоречат такому предположению. <…>
Он был враг всякой халтуры, всякой небрежности и безответственности к работе. Все это в соединении с некоторой резкостью его характера, с абсолютным неумением сглаживать острые углы в общении с людьми, – все это часто создавало ему многочисленных врагов, из которых некоторые, как это известно очень многим, не стеснялись никакими средствами в борьбе с ним630.
Среди тех, кто хлопотал в те годы за Оксмана, были также В. Шкловский, В. Каверин, Д. Якубович, О. Цехновицер, Б. Эйхенбаум, В. Гиппиус, Е. Тарле, В. Жирмунский, И. Зильберштейн – ученые и писатели, не до конца ослепленные страхом. Другое дело, что их заявления, направленные руководству НКВД и Генпрокуратуры, как и в различные правительственные и общественные организации, никак не могли облегчить, тем более изменить положение осужденного. Но сегодня, много десятилетий спустя, они дают нам право судить об их позиции – гражданской и человеческой.
Энергичное выступление М. К. в защиту Оксмана не единичный случай. Точно так же он вел себя в отношении других коллег, насильственно изъятых из жизни; стремился поддержать освободившихся, помочь им вернуться к нормальной жизни. Летом 1942 г. он встречается с Н. И. Гаген-Торн, оказавшейся в Иркутске на пути из колымского лагеря в европейскую Россию. Нина Ивановна рассказывала М. К. о своих планах, читала стихи последних лет (поэму «Город»)631. Позднее, в письме от 2 мая 1947 г., она благодарила М. К. за то, что он помог ей при защите кандидатской диссертации: «Я всегда знала, какой Вы верный друг и какой чудесный человек…» (60–3; 6).
Во второй половине 1930‑х гг. М. К. поддерживал поэта и переводчика А. В. Туфанова, впервые обратившегося к нему как руководителю Фольклорной секции Института этнографии осенью 1937 г. (отбыв в 1933–1936 гг. административную ссылку в Орле, Туфанов устроился на службу в Новгородском учительском институте). М. К. способствовал его зачислению в качестве заочного аспиранта на кафедру истории русской литературы Ленинградского университета и взял на себя руководство его диссертационной работой (метрика и ритмика частушек)632.
В 1948 г., получив сообщение о том, что его кузина Мария Стрижевская, осужденная в 1937 г., освободилась и отправлена на поселение, М. К. немедленно написал ей, предложил свою помощь, – это явствует из ответного письма Марии Ринальдовны (71–19). Но помочь ей было не в силах М. К.
Перечень такого рода «историй 1937 года» можно продолжить.
В это время сгущаются тучи и над самим М. К.: он становится мишенью для недвусмысленных (политических) обвинений. Одним из поводов послужила его статья, опубликованная в сборнике «Ленин в фольклоре» (1934), а также «Покойнишный вой по Ленине», где упоминался «Лев Давыдович».
Строки о Троцком, вполне естественные в 1924–1925 гг., сыграли в судьбе публикации (и прежде всего исследователя, их записавшего) роковую роль: «Покойнишный вой» был причислен к разряду «контрреволюционных» произведений. Цитата с именем Троцкого и упоминание о публикации Родиона Акульшина послужат причиной того, что и второе издание «Бесед собирателя» окажется, наряду с третьим выпуском «Сибирской живой старины», в списке книг, запрещенных в Советском Союзе
Похожие книги
