В общем-то, я и сейчас так думаю…
***
Где-то город в сиянье огней
И девчонка… И, под руку с ней,
Ухажер, паренек невысокий.
Полон музыки, света, людей,
Брызжет смехом с ночных площадей
Этот город, родной и далекий.
Где-то есть он… А здесь – тишина
И наплывы тревожного сна,
И тоска по далекому дому.
А в окне только сопка видна,
Да заснеженный плац. И луна
Светит прямо в лицо часовому.
«Учебка» позади, я в войсках. Муштры и шагистики больше нет, зато лютует дедовщина. В маленькой заполярной части пять «дедов», два «черпака» и десяток «молодых», дня не обходится без зверского мордобоя – и, чтобы спастись, некоторые мои сослуживцы мочатся под себя. Начальник санчасти, добрая душа, увозит их в госпиталь, который переполнен такими же бедолагами.
Среди ночи меня будят и вместе с другим «молодым» гонят на задний двор, рыть яму под сортир. Мы вдвоем оказываемся на дне трехметрового рва, почти в полной тьме – и тут выясняется, что мой напарник, моложе меня на несколько лет, рыть не желает.
– А кто же будет рыть?
– Ты будешь рыть, за двоих!
Даже во тьме видно, как блестят в ухмылке его молодые зубы.
А потом мы с ним молотим друг друга кулаками на дне черной ямы, катаясь по ледяной земле и рыча от ненависти. И лишь поняв, что я не слабей его, он берется за лом и начинает вместе со мной долбить вечную мерзлоту.
Через пару часов «деды» пригоняют нам смену, мы возвращаемся в казарму. Лежа во тьме и пытаясь заснуть, я смотрю в окно на заснеженный плац и глотаю соленую слюну: губу мне этот салабон все-таки умудрился разбить. Ну, ничего, к утру затянется.
Но что же это такое, как всё это правильно назвать? – думаю я. – Санкционированный садизм? Всесоюзная пыточная? Или это как раз и есть те самые «тяготы и лишения военной службы», которые я, согласно дисциплинарному уставу, обязан стойко переносить?
Лишь через полтора десятка лет я уразумел, что правильный ответ на мои вопросы дают социальная психология и опыты Дидье Дезора.
КАМНИ ЗАПОЛЯРЬЯ
Тут парни из камня, печали полны,
стоят у негромкой речушки,
тут мерзнут, подмяв под себя валуны,
тяжелые танки и пушки,
тут падало семеро из десяти –
от камня, разбитого залпом,
тут каждый, кто камнем упал на пути,
такое тебе рассказал бы…
Тут вьюга тоскует… Послушай ее
в холодном, темнеющем поле –
и будь даже каменным сердце твое,
оно содрогнется от боли.
Даже сейчас, закрыв глаза, я вижу эти хмурые просторы под низким небом, просвистанные ветром болота, приземистый кустарник, мох, бугры сопок – и памятники, памятники павшим… Долина Смерти, Западная Лица, Титовка… Сколько же тут сгинуло народу в минувшую войну!
Только послужив в здешних местах, понимаешь, как тяжко было погибать в этой угрюмой тундре…
ДЕМБЕЛЬСКИЙ ПОЕЗД
Игорю Печурину
«Свобода…» – шепнули колеса.
«На дембель!» – взревел тепловоз.
– Не вешай гвардейского носа, –
Насмешливо друг произнес.
Всучил мне какую-то банку,
Ладонь мою сжал, что есть сил.
Гармонь зарыдала «Славянку»
И я на ступеньку вскочил.
Вошел в полусумрак вагонный
И молча забрался наверх.
Зеленый фонарь станционный
Два раза мигнул – и померк…
И только совсем успокоясь
Под мерную песню колес,
Я понял, что дембельский поезд
Не только свободу привез,
Что меркнул за мокрым окошком
Не только зеленый огонь,
Рыдала не только гармошка
И ныла не только ладонь.
Как все-таки прочна душевная связь между людьми, рожденная в годы, когда жизнь давит на человека, – и как на удивление легко обрываются нити, завязавшиеся в годы благополучия… Сколько уже таких полудружб-полуприятельств осталось у меня позади!
