Пассажиры слушали, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Речи Водителя были одновременно и сладостными, как мёд, и горькими, как полынь, – они манили обещанием неземного блаженства и пугали грядущими испытаниями.
– Первое, что вам предстоит, православные, – это пройти сквозь эти святые Врата. Это не просто красивая, сияющая арка. Это, если хотите, своего рода духовная баня, огненное крещение, очищение от скверны. Как только вы ступите за них, этот Божественный Свет начнёт свою невидимую, но такую важную работу в ваших душах. Не бойтесь его. Не противьтесь ему. Доверьтесь ему всецело, как доверяется больной опытному и любящему врачу. Он не враг вам, он – ваш спаситель, ваш целитель. Но помните, что истинное исцеление души иногда бывает весьма непростым и даже болезненным. Ибо то, что нарастало годами, не отсекается в одно мгновение.
Водитель сделал шаг в сторону, словно уступая им дорогу, открывая проход к этим сияющим, манящим Вратам.
– Ну, кто из вас готов первым принять этот дар и это испытание? Кто дерзнёт первым войти в радость Господа своего?
Наступила глубокая, напряжённая тишина. Все смотрели на переливающуюся всеми цветами радуги завесу света, и никто не решался сделать первый, самый трудный шаг. Даже Алёша, самый смелый и самый чистый сердцем из них, на мгновение замер, ощущая какой-то священный трепет перед этим неземным величием. Свет был таким ярким, таким чистым, таким… всепроникающим, что казался почти твёрдым, почти осязаемым.
И тут, неожиданно для всех, вперёд, опираясь на свою клюку, которая здесь, в этом божественном сиянии, уже не казалась такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох древней подвижницы, вышла старушка Марфа Степановна. Она поправила на голове свой тёмный, выцветший платок, перекрестилась широким, уверенным крестом, каким крестятся перед принятием Святых Тайн, и, не оглядываясь, медленно, но твёрдо пошла к сияющей арке.
– Я слишком долго ждала этого часа, – сказала она тихо, но так, что её услышал каждый. Голос её не дрожал, в нём слышалась лишь глубокая, выстраданная вера. – Мои глаза устали от серости этого мира, душа моя изболелась по свету истинному. Пусть даже ослепну от этого вашего Божественного Света, но я хочу его увидеть, хочу им насытиться, хочу в нём раствориться! Господи, приими дух мой с миром!
Она вошла в это радужное, трепещущее сияние. На одно короткое мгновение её сгорбленная фигурка словно растворилась в нём, исчезла без следа. А потом путники, затаив дыхание, увидели, как она прошла на ту сторону. Она стояла там, слегка пошатываясь, и часто-часто моргала, словно её глаза, привыкшие к полумраку, с трудом выносили эту нестерпимую яркость. Но на лице её сияла такая светлая, такая умиротворённая, такая неземная улыбка, какой никто из них никогда прежде не видел ни на одном человеческом лице. И одежда её… о, чудо! – она уже не казалась такой старой, такой застиранной и выцветшей. Она словно посвежела, налилась мягкими, пастельными тонами, как будто кто-то невидимый переодел её в новые, чистые ризы.
– Ну что ж, – произнёс поэт Валентин, нервно поправляя ремень своего потёртого саквояжа. Голос его слегка дрожал, но в нём уже не было прежней безнадёжности. – Если уж наши матушки идут впереди, показывая нам пример смирения и веры… то и нам, грешным, не пристало отставать. Истинная поэзия, как я теперь понимаю, должна быть там, где Свет, где Правда, где Бог! И он, сделав глубокий, прерывистый вдох, решительно шагнул за Марфой Степановной.
