Алёша посмотрел на своих спутников. Они тоже выглядели совершенно иначе. Филипп Филиппович стоял, растерянно оглядываясь по сторонам, и его обычная, напускная самоуверенность куда-то бесследно исчезла. На его лице, обычно таком непроницаемом и строгом, было написано выражение почти детского, неподдельного удивления и восторга. Анна стояла, широко раскрыв свои заплаканные, но уже сияющие глаза, и по её щекам текли слёзы, но это были уже не горькие слёзы обиды и отчаяния, а сладкие, очищающие слёзы покаяния и тихой, благодарной радости. Тихон перестал дрожать и с неподдельным любопытством, позабыв все свои страхи, рассматривал огромную, переливающуюся всеми цветами радуги бабочку, которая, нисколько его не боясь, спокойно уселась ему на протянутую руку.
Только один человек, как вы уже, наверное, догадались, не решился пройти сквозь эти спасительные Врата. Это был Игнат. Он стоял по эту сторону сияющей арки, упрямо скрестив руки на груди, и лицо его, искажённое злобой и неверием, было ещё более угрюмым и мрачным, чем обычно.
– Я не пойду, – сказал он хрипло, когда Водитель с тихой печалью посмотрел на него. – Это всё… это слишком для меня. Слишком ярко, слишком… приторно, слишком ненатурально. Я не верю в такие вот дешёвые райские кущи. Это какой-то обман, какая-то хитрая иллюзия, чтобы заманить нас в ловушку.
– Это не иллюзия, друг мой, и не обман, – так же мягко, без тени осуждения, ответил Водитель. – Это реальность Царствия Божьего, которая существует независимо от того, веришь ты в неё или нет. Но ты прав в одном – этот Свет не для всех. Он только для тех, кто готов измениться, кто готов отречься от себя прежнего, греховного, и принять дар новой жизни во Христе.
– Я не хочу меняться! – почти выкрикнул Игнат, и в глазах его сверкнула лютая, застарелая ненависть ко всему светлому и чистому. – Мне нравится быть таким, какой я есть! И я не верю, что можно вот так просто, ни за что ни про что, взять и стать… счастливым. За всё в этой жизни нужно платить. И я уверен, что и за этот ваш хвалёный Свет придётся заплатить очень и очень дорого. Может быть, даже душой.
Глаза его сузились, и в них мелькнул знакомый, холодный огонёк затаённой подозрительности и глубокой, неизлечимой обиды на весь мир, на Бога, на самого себя.
– Я возвращаюсь, – сказал он твёрдо, отворачиваясь от сияющих Врат. – В моём Городе Тусклых Фонарей по крайней мере всё честно, всё по-настоящему. Серость так серость. Тьма так тьма. А здесь… здесь слишком много подвоха, слишком много слащавой лжи. Прощайте, обманутые глупцы!
Он резко повернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь, обратно, в сторону Серой Равнины, к своему привычному, понятному ему сумраку. Его сгорбленная, полная какой-то внутренней черноты фигура быстро удалялась, и вскоре он совсем исчез из виду, словно его поглотила та самая серость, та самая тьма, от которой он так и не захотел, так и не смог избавиться.
Водитель с глубокой, невыразимой печалью посмотрел ему вслед.
– Жаль, очень жаль, – сказал он тихо, и в голосе его слышались нотки искреннего сострадания. – У каждого, увы, свой выбор. И иногда самый страшный, самый непреодолимый плен – это плен собственного неверия, собственной гордыни и ожесточения сердца. Да вразумит его Господь на пути его…
Он повернулся к остальным пассажирам, которые стояли, немного ошеломлённые и опечаленные поступком Игната.
