Его тоже на миг окутало это слепящее, но такое благодатное сияние. А когда он появился по ту сторону, то выглядел… неузнаваемо. Исчезла та печать утончённой, изысканной печали, которая всегда, как маска, лежала на его лице. Глаза его, прежде такие тусклые и усталые, теперь горели живым, восторженным огнём, и он, забыв обо всём на свете, тут же начал лихорадочно шарить в своём саквояже – видимо, в поисках блокнота и карандаша, чтобы немедленно запечатлеть те неземные образы и чувства, которые переполняли его преображённую душу.
Вслед за ними, один за другим, потянулись и остальные. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, шла, низко опустив голову, словно боясь поднять глаза на этот всевидящий Свет, но в её сердце уже теплилась робкая надежда на прощение и новую жизнь. Тихон, который всё ещё немного дрожал от страха, но уже не того панического, животного ужаса, что сковывал его прежде, а скорее от благоговейного трепета перед чем-то великим и святым. Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и отчаянных попыток проанализировать «физическую природу данного аномального светового феномена с точки зрения квантовой теории», тоже, тяжело вздохнув и махнув рукой на все свои научные принципы, шагнул под сияющую арку, бормоча что-то невразумительное о «необходимости проведения натурного эмпирического опыта в экстремальных условиях».
Каждый, кто проходил сквозь эти Врата Рассвета, менялся. Не кардинально, не до неузнаваемости, но очень заметно, очень ощутимо. Словно с них смывали невидимой губкой тонкий, но такой въедливый слой многолетней серой пыли – пыли грехов, страстей, суетных забот. Одежда их становилась чуть ярче, словно постиранная в небесной реке. Лица – свежее, моложе, словно омытые живой водой. А глаза… о, их глаза начинали по-настоящему видеть – не только внешнюю оболочку вещей, но и их скрытую, духовную суть.
Алёша вошёл в это радужное сияние одним из последних. Для него это было похоже на погружение в тёплую, ласковую, обволакивающую волну света, которая проникала в каждую клеточку его тела, в каждый потаённый уголок его души. Свет этот не был обжигающим или слепящим, как он опасался. Нет, он был… живым, разумным, любящим. Он словно просвечивал Алёшу насквозь, как рентгеновскими лучами, и мальчик вдруг очень ясно, очень отчётливо увидел все свои маленькие, детские страхи, свою привычку к одиночеству и печали, свою застенчивость, свою нерешительность. Но это видение не было осуждающим или уничижающим. Оно было скорее похоже на ласковое, отеческое предложение: «Смотри, чадо Моё, вот это всё тебе мешает быть по-настоящему счастливым, по-настоящему свободным. Хочешь ли ты от этого избавиться? Готово ли твоё сердце принять Мою помощь и Мою любовь?»
И Алёша, всем своим существом, всей своей преображённой душой, ответил: «Да, Господи! Хочу! Помоги мне!»
Когда он вышел на ту сторону, мир вокруг показался ему таким ослепительно ярким, таким несказанно прекрасным, что у него на мгновение перехватило дыхание. Трава здесь была такой изумрудно-зелёной, какой он никогда не видел даже на самых красивых картинках в своих детских книжках. Цветы горели чистыми, сочными, первозданными красками – синими, как самое глубокое небо после грозы, алыми, как кровь Христова, золотыми, как ризы на иконах. А небо… небо было бездонно-голубым, высоким, чистым, и по нему, как белые ангельские крылья, плыли лёгкие, пушистые облака. Воздух был наполнен дивными, неземными ароматами незнакомых, но таких благоуханных цветов и стройным, согласным пением множества удивительных, райских птиц.
