Дни шли за днями и мало чем отличались. Зимой одно, летом другое. Но всё равно – одно и то же.
Летняя ночь тихо опустилась на соломенные крыши и приглушила знойный день. Тёмная синева окутала небо. Кое-где редко видны точки звёзд. Тонкий месяц склонился над крышей в ореоле мягкого света. Тихо поют в траве цикады. Где-то рядом копошится ёж или мышь. Люба закрыла глаза, и чистый ночной воздух разлился по телу. Хорошо.
Посторонний шорох заставил вздрогнуть и присмотреться. Работники в эту пору уже спали усталым сном. По ночам здесь никто обычно не ходит. Если только зверь какой подкрадётся, степная лисица или ещё кто. Да ведь хищному зверю возле птичников интересней крутиться.
Шорох повторился, Люба привстала и осмотрелась. Темно. Но вот светлое пятно. Это рубаха. Кто-то приблизился. Светлые волосы. Мишка.
– Чего тебе? – недовольно протянула Люба.
Он присел к ней. Дышит часто. Запах сивухи из его приоткрытого рта. Пьян, видно.
– К тебе пришел.
– Зачем это?
– Хочу, чтобы ты моей бабой стала.
– Не бывать этому. Я не хочу. Уходи.
Он помолчал немного, а потом повернулся, глянул грозно и говорит:
– Ну так я хочу!
И повалил Любу на сено. Руки по телу бегают, край сарафана ищут. Любка выдирается, да силён Михаил, так просто не выбьешься. В лицо её, в губы целует, на груди рванул рубаху. Любка не кричит, тихо сопротивляется. Сильно бьётся в руках его, чувствует, сил уже нет, потянулась в последнем порыве, схватила палку, что рядом лежала, от зверья на всякий случай. Изловчилась, да саданула Мишку этой палкой по голове со всей силы. Он тихо застонал и обмяк. Выбралась Люба из-под него, на ноги встала. Смотрит, он лежит, не шевелится. «Ну, – думает девка, – убила мужика».
Чуток прошло времени, пошевелился Мишка. За голову схватился, стонет. Люба к нему. Он поднялся медленно, она встать помогла. Голову ему пощупала – шишка начала появляться.
– Сам виноват, – говорит Люба. – Я что сказала, не лезь ко мне. А ты зачем?
Отмахнулся Мишка и пошел шатаясь. Через мгновение скрылся в темноте
-----
С утра Ивану Ильичу нездоровилось. Вечерняя попойка помнится смутно. Только как сапогом в Катерину кинул, и что-то бормочущую с укоризной смотрящую мать.
Голова, словно колокол, по которому бьют и бьют. Дурно, тошно. Прибежала Настя с компрессами, принесла настойку да рассолу на опохмел. Дёрнул стопку. Никак полегчало. От второй и вовсе хорошо стало. Вышел на двор. Прямо у крыльца нужду справил и в людскую поплёлся.
– Мишка! – кричит Иван Ильич. – Мишка!
Вышел Сергуня, второй охранник. Помятый несколько и недовольный, видно.
– Нет его. Спит после вчерашнего.
– А ты чего же? Никак, меня охраняешь? – усмехнулся барин, глядя на помятое лицо Сергуни.
– Так и есть, охраняю. Мишке хуже, пусть отоспится первый.
– От же балбесы. А ежели бандиты на меня нападут, что тогда? Кто меня защищать станет? Бабы, что ли?
– Не серчайте, барин. Вы же сами вчера состязаться приказывали, кто больше выпьет и не упадёт.
– Ну и приказывал, и что? Кто не упал?
– Мишка, – вздохнул Сергуня.
Засмеялся Иван Ильич:
– Значит, Мишка сильнее, чем ты, остолоп.
Сергуня обиженно скривил лицо.
– Как скажете, барин.
Развернулся Иван Ильич и в дом пошел. Потребовал накрыть ему, а то аппетит волчий проснулся после выпитых чарок.
Немного погодя сидит в столовой, холодную телятину поедает. Вошла Катерина, плотная, лицо недовольное.
– Ты, Иван Ильич, вчера сильно детей напугал своими игрищами, а Дусенька даже плакала. Думала, что папаня её помирает, так вы корчились. Не дело это, Иван Ильич. Если уж с мужиками выпиваете, то хоть не на подворье. В деревню идите и там, что хотите, делайте, хоть на голове стойте, и то можно.
