И вот Чарльза не стало – но, слушая отпевание, отец семейства не мог отделаться от мысли, что ему ещё повезло потерять только одного ребенка. Всего лишь десятилетие отделяло их от страшной эпидемии холеры, внезапно обрушившейся на Лондон. Большая часть города как будто вымерла – неудивительно, ведь все колодцы, оттуда брали воду местные жители, были заражены бактерией. Правда, этого никто не знал. Многие списывали эпидемию на грязь, и неистово намывали свои дома каждый день. А потом пили колодезную воду и погибали в страшных мучениях. Тогда сжигались целые кварталы, чтобы предотвратить заразу.
Чарльз Сиддал приехал в Лондон сразу после эпидемии. Он помнил, что в каждой семье,с кем бы он не говорил, были потери – мужья, жёны, дочери и сыновья… Так что, как не была страшна весна 1851 года, лондонцы переживали и худшие времена. Скорбя о смерти сына, Чарльз не позволял себе поговорить об этом с приятелями, ведь каждый из них переживал своё горе.
Происшествие сильно подкосило Элеонору. Чарльз был её любимцем – и оттого, женщина сама слегла в постель на несколько недель. Все домашние хлопоты легли на плечи дочерей. К ним на помощь приехала и Лидия. Её живой нрав и деловитость стал для Сиддалов глотком свежего воздуха. Лидия играла с младшими братьями и сёстрами, отчаянно торговалась на рынке, знала множество интересных баек, которыми веселила отца и мать. Вечером, закончив повседневные дела, она любила прогуливаться с Элизабет по берегу Темзы, прямо как во времена своего девичества.
Правда, теперь удовольствие от беседы получала только одна сторона. Элизабет с грустью обнаружила, что больше не может поверять подруге детства свои тайны. Слишком разными дорогами они шли по жизни. Прерафаэлитов Лидия воспринимала только с точки зрения кандидатов для замужества, а рассказы об искусстве и слушать не желала. После нескольких неудачных попыток, девушка решила больше к этим темам не возвращаться. Она предоставляла Лидии возможность самой вести разговор и расспрашивала про хозяйство, мужа, детей. Сестра охотно начинала рассказывать, а Элизабет тем временем уносилась мыслями в сладкий мир грёз.
– Помнишь, мы гадали, куда плывут облака? – думала она, глядя на Лидию, её уверенное скуластое лицо, размашистые и нервные движения рук, слушая громкий голос, – кажется, я так и осталась где-то там, далеко… а ты уже много лет твёрдо стоишь на земле.
Между тем, полгода миновало с памятного вечера на выставке, где Деверелл познакомил Элизабет с прерафаэлитами. Уотерхауз окрестил девушку «английской розой», и это прозвище прочно закрепилось за ней. Художники пришли в восторг от Элизабет: тоненькая и бледнокожая, с огромными зелёными глазами, в которых всегда плескалась грусть, с роскошными волосами цвета тициановского золота, девушка была живым воплощением грёз о навеки минувшем «золотом веке», который они воспевали в своих картинах. Мечтатели увидели ожившую мечту – конечно же, они не смогли отпустить её обратно.
Первым стал Милле. Узнав у Деверелла адрес, он легко нашёл шляпную лавку. Когда он пришел, Элизабет подсчитывала выручку, силясь найти недостающие монеты, а потому не сразу заметила нового посетителя.
– Доброе утро, мисс! – приветствовал её Милле.
– Ой, простите! – Элизабет улыбнулась, не узнавая его в полумраке, – что могу вам предложить?
– Не узнаёте меня? Как жаль! – улыбнулся Милле, – мы с вами так чудесно разговаривали в Академии три недели назад. Я – Джон Эверетт Милле.
