Beata Beatrix - страница 16

Элизабет всплеснула руками. С того памятного вечера она не получила ни одной весточки от Девереллов. Это сильно огорчило бы девушку, если бы не болезнь Чарльза. Она трудилась в лавке, не покладая рук, а потом бежала домой, чтобы помочь ухаживать за больным. Времени на размышления у неё не оставалось.

Но когда Элизабет узнала Милле, сердце её чуть не выскочило из груди. Он здесь! Он, посланник невероятного мира, о котором она успела позабыть! Радость так захватила Элизабет, что она еле сдержала желание броситься к нему, обнять и расцеловать. Но её радостная улыбка многое сказала Милле.

– Вижу, вы меня узнали, – улыбнулся он в ответ, – так вот где мой друг нашёл вас – в простой, ничем не примечательной лавке прячется такое сокровище…

– Вы мне льстите, – проговорила она, – но даже не представляете, как я рада вас видеть.

– Это написано у вас на лице, – усмехнулся Милле, – скучали по нашему обществу?

– О, да! – воскликнула она, – тот вечер в моей памяти будто какой-то сон. Впрочем, сами видите, – она кивнула на прилавок, – у меня здесь совсем другая жизнь.

– Это всегда можно изменить. Быть может, мне повезёт, как и старине Девереллу, и я смогу получить прекрасную натурщицу для своей картины. Как думаете?

Конечно же, Элизабет согласилась.

Добродушный Милле был совсем не похож на угрюмого Деверелла. Его радушие и детская, наивная мечтательность невольно подкупали. Может быть поэтому все так любили этого высокого, белокурого юношу с нетипичными для художника, холёными маленькими руками, за которыми он тщательно ухаживал. Воображение Милле не знало границ, и вместе с тем – это была крайне деятельная натура. Для пробуждения вдохновения ему нужны были сильные впечатления. В его поисках Милле исследовал окрестности Лондона, исходил берега рек, леса и холмы. С этой же целью художник иногда посещал сеансы спиритов, а иной раз – уличная сценка или свадебная процессия могли дать ему пищу для размышлений.

Милле был влюблён в искусство и изучал его с той же страстью, что и мир вокруг. Его познания были столь велики, что сам Джон Рескин охотно прислушивался к словам молодого художника. Вместе с тем, Милле был очень прост в общении и имел талант заводить друзей везде, где бы он не появлялся. Именно поэтому, они поладили с Элизабет буквально в первый же день её позирования.  Обнаружив в девушке неподдельный интерес к братству, Милле охотно рассказывал о нём. Их беседы длились долго – намного дольше, чем дозволяли приличия.

– Основной недостаток академической живописи, – говорил Милле, – в том, что по технике своей она не продвинулась дальше открытий Возрождения. Спору нет, свет и перспектива изменило всё восприятие рисунка. Гении Возрождения создали форму – но беда в том, что эта форма за столетия практически не изменилась.

Какие картины пишут выпускники Академии? Однообразные натюрморты? Или парадные портреты – памятники самодовольству? Это очень печалит меня. Столетиями искусство развивалось – и ради чего? Чтобы мещанин любовался картиной с нарциссами у себя в столовой!

– Ты слишком суров, – улыбнулась Элизабет, – разве искусство не прекрасно тем, что повторяет мир?

– Оно должно отображать больше, мисс Сиддалл, гораздо больше! Любой, кто выучит технику, сможет изобразить улицу, на которой живёт, или берег реки. Но вот вдохнуть в полотно жизнь – это дано не каждому.

– Посмотрите, – Милле подвёл девушку к окну, – туман снова окутал Темзу. Допустим, я могу написать этот пейзаж, но он не вызовет у зрителей ничего, кроме скуки. А теперь взгляните на это, – и Милле указал на одно из незаконченных полотен, изображающих сценку из жизни короля Артура, – как здесь кипят жизнь и страсти! А знаете почему? Потому что я отразил в ней собственные мечты о великих и свободных временах. Знаете, я иной раз думаю, что в рисунках средневековых монахов было больше смысла, чем во всём современном творчестве Академии. По крайней мере, они пытались воплотить своё видение Веры, а мы – мы лишь копируем то, что видим.