от мётел на синем полу
слуг божьих, седые малинки,
отщепки кусков на балу?
Но нам лишь доступны для ока
их формы, края, их сосуд,
плывущие тающе в гонке,
показе ли моды иль блюд.
Волшебный расклад гастрономий
в просторе далёких широт!
Вкушаем морганьями комья,
раскрывши от прелестей рот.
Лишь только гурманы и птицы,
чтоб голод иль власть утолить,
взлетают, а мы, подняв лица,
довольно на чудо глядим…
Отсутствие
Пылящие полки, пусты антресоли,
к тарелкам присохла вода, тишина,
и будто бы раны накушались соли,
за речи паршивые въелась вина.
Не чуется больше присутствия Бога.
Гудят шифоньеры от дум, сквозняков,
что, как барабаны, стоят кособоко,
и вещи кучкуются в пузах тюков.
А домик, как келья, где память (и только),
как гроб фараона, где всё есть, смотри!
Слюна, как застрявшая горькая корка.
А что за окном – пусть хоть ныне сгорит,
кремируя прежние встречи, предметы,
что могут напомнить, слёз выдавив сок.
Смотрю, составляя из прошлого сметы,
как сизо, привычно блестит потолок,
портреты пристыли к иссохшимся рамам,
прилипло к картону и стёклам лицо,
пленённое между, то фото, где мама
улыбчива рядом с суровым отцом…
И вмиг понимается – к чёрту забавы,
что ссор уж не будет и гостя с ключом,
что некого даже, как прежде поздравить,
с весенним и женским, всемартовским днём…
Видение
Вдруг вижу: из сумрака выход,
кишащий такими, как я,
без темы, желания выгод,
с идеей семьи и труда,
сады и густые травинки,
нагие тела на лугах,
цветы и нектара соринки,
и солнце в мельчайших кругах,
кленово-гречишные вкусы
и запахи, сок янтаря,
бывали, конечно, укусы,
но это случайно и зря.
И самого злейшего вижу -
дымится большой великан,
в седом балахоне он пышет,
как дышащий пеплом вулкан,
бьёт паника, ужас картечью,
туман слезоточит бойцов.
Разбойника с хриплою речью
я мутно узрел, воровство,
отсутствие сот-этажерок,
все живы, лишь странный пожар,
а после горячки и смерок
смиренье и скоконный шар.
Я кем-то взираю чуть сонно,
в прощёлки на снег и на лёд,
отбившись от кучи резонно…
Виденье, отведавши мёд…
Малиновый творог
Железным мгновеньем живу,
ныряя то в горечь, услады.
Сегодня над пашней плыву,
черпая малиновый запах
и кашицы розовый цвет.
Творожные крохи и слепки
чешуйками стали в обед,
что голодны, молоды, цепки.
Люблю я твой ротик сырой,
дарить соки, разные сласти.
Я – тихий и звонкий, живой
совочек, с кем делишься счастьем.
Я – мелкий и плотный сачок,
что любишь и блюдом балуешь,
блестящий с едой черпачок,
что тянуще, сладко целуешь.
Просвириной Маше
Страшные времена
Тут яр и нет хорошей вести,
все вирусуют, жгучий плен,
и умирает крёстный, крестник,
и гибнут живность, цепи вен,
сникают листик, мышцы, взоры
и вянут вдохи, куст, мечты,
и в биографиях позоры,
и не приходят платы, сны,
плодятся лужи, ямы, кочки,
озимь гниёт, рань не растёт,
пустые плошки, кожи, почки,
лишь плесень радужно цветёт,
и птицы жрут брюхатых слизней,
и самка каждая больна,
и нет рожденья новых жизней,
лишь смерть орудует сполна,
угасли рифмы, печи, искры
и умер труд, мрёт озерко,
под прессом всем живётся низко,
и в тёлках скисло молоко,
сыры дома и к ним подходы,
из пасти сыплются клыки,
все имена забыты, коды,
и душат петли кадыки,
и глохнут уши, шум, моторы,
немует рыбами народ,
и из людей, желез заторы…
Так преужасно начат год…
Женский ответ
Тут феминизм куражит дико -
пи*дой помазан каждый рот,
не члены; биты мужьи лики.
Везде начальствует их род.
Рождений нет и баб с тюками.
Но не пылится полок гладь -
