Резкий переход от более-менее стабильного существования к кошмару произошел, когда пришло время идти в детский сад, то есть примерно в три года. С этого момента все мои воспоминания становятся подробными и многоаспектными. Например, заходя в воспоминание, я без труда вспоминаю, что говорил человек, какие запахи при этом витали в воздухе, какие эмоции мы испытывали, как светило солнце, кто и во что был одет и так далее, вплоть до желания пойти в туалет.
Все эмоции воспринимались без какой-либо критической оценки, мгновенно становясь аксиомой и непреложным правилом. Именно в тот момент я четко отследил изменение в отношении ко мне со стороны матери и тети. Далее для удобства я буду называть себя Ребенком, что применимо и к описываемому состоянию, и ко мне нынешнему, как к органической форме жизни. Чтобы понять мои сбивчивые объяснения о раннем детстве и их колоссальную важность для всей моей дальнейшей жизни, представим волну, которая зарождается глубоко в море и движется к берегу. Засчёт большой глубины рябь на поверхности едва ощущается, но, когда волна доходит до берега, это может привести к разрушительным последствиям.
Так и здесь общение со мной стало суше, формальнее и критичнее. Изменения чувствовались во всем, начиная с того, как я здоровался с людьми, и заканчивая вечерними гигиеническими процедурами. Парадокс заключался в том, что, когда Ребенок совершал все те же действия в то же самое время раньше, его никто не ругал, а теперь начали порицать и даже наказывать. Скажем, раньше я любил компот и передо мной всегда ставили целую банку, из которой я пил столько, сколько хотел, и ее объема было вполне достаточно, чтобы утолить мою жажду. Теперь же вместо банки мне давали неполный стакан со словами «Смотри не разлей». Выпивая стакан, я никогда не просил добавки, поскольку просить было не у кого: мать отходила от кастрюли с компотом, а сама кастрюля стояла высоко. Также мне стали запрещать некоторые вещи, такие как просмотр телепередач, например. Отчетливо помню холодящее чувство диссонанса, которое растекалось под кожей, когда привычное становилось недопустимым или еще хуже – обруганным и высмеянным, а других альтернатив не предлагалось. В эти моменты Ребенок застывал как насекомое в янтаре, не зная, а можно ли вообще закончить то, что он начал и что ему делать потом? Ведь реакция на его действия стала непредсказуемой и очень резкой.
При этом в детском саду разительного изменения в отношении ко мне не наблюдалось. Игры, в которые мы играли, остались прежними, воспитатели относились к нам одинаково – как к детям, и я не понимал, что же такого произошло дома, что враз перевернуло мое существование. Позднее (спустя почти двадцать лет) мать обмолвилась, что просто не знала, как меня воспитывать. Поэтому они с тетей пришли к соглашению. Она своей строгостью должна была заменить мне отца, а мать – олицетворять женское начало, по их мнению так у нас получилась бы нормальная семья. Чуть выше я говорил о том, что отец тети был военным с громким голосом, но логически стройной речью и справедливыми суждениями, однако характер его дочери, ее истинный эмоциональный облик с этого момента был скрыт для меня.
Представь, дорогой читатель, что ты ехал по ровной дороге, не замечая, как хорошо и быстро она преодолевается без кочек и выбоин, а потом съехал на грунтовую, менее качественную дорогу. И вот уже все твое внимание сконцентрировано на том, чтобы объехать ямы и банально не остаться без колес. Так и я в раннем детстве воспринимал тетю как нормального человека и не наделял ее какими-либо свойствами, просто сосуществуя рядом и видя в ней обычного взрослого человека.
