Больше Трёх - страница 10

Все изменилось в тот самый момент, когда произошло, так называемое, разделение воспитания. Теперь все свои слова тетя произносила преувеличенно громким грудным голосом, вытягивая вперед небольшую шею, выпучивая карие глаза и размахивая толстыми руками, как бы подгоняя адресата своих слов. Все это говорилось быстро, резко и, как правило, неожиданно для меня. То есть в момент, когда я еще не успевал закончить порицаемое действие. Зачастую тетя попросту дублировала слова матери оглушительным криком, думая, что я не услышал с первого раза. Когда она вопила, я смотрел на ее большой рот и крупные желтые зубы, ставшие такими по неизвестным мне причинам, и чувствовал, как леденящий душу страх затапливает меня изнутри. Чувствовал вполне осязаемо, в буквальном смысле замерзая.

Мать в этот момент обычно продолжала заниматься своими делами, воспринимая крики как должное и не обращая внимания на происходящее. Правда, если крики длились больше пяти минут, ей становилось неприятно слушать нескончаемые упреки, издевки и насмешки тети, и она подходила и говорила ей что «все, хватит, он уже все понял». Я же в тот момент чувствовал, как разлившийся по всему телу холод превращается под кожей в лед. Хотя внутри была еще ледяная вода, не замерзшая окончательно, согреть ее не помогало даже палящее летнее солнце, по телу бежали мурашки, а я, окоченев, не в силах был пошевелить даже пальцем.

Когда представление заканчивалось, я быстро бежал в кровать – греться. Но, когда лед оттаивал, я с удивлением и неприязнью констатировал, что где-то в районе желудка или позвоночного столба все еще оставалось холодящее чувство страха. Согревшись физически, изнутри я всегда оставался холодным; словно какая-то часть меня теряла или, точнее сказать, изменяла свою структуру, ответственную за проживание эмоций, как бы стирая перехлестнувший через меня шквал. Постепенно я перестал воспринимать часть эмоций, чтобы гигантская волна криков не унесла меня за собой. Однажды в одной телепередаче про животных сказали, что в случае опасности те замирают на месте, пытаясь определить, откуда исходит угроза и кто их противник. Я воспринял эти слова буквально и с того момента, как дикое животное, пытался найти истину или обоснованную критику в том крике, который обрушивался на меня по нескольку раз в день, без перерывов на выходные и праздничные дни. Я изо всех сил старался понять, почему меня ругают и с какой стороны в следующий раз ждать нападения, учитывая, что я не делал ничего дурного, как по своему, так и по общественному мнению. Но сколько бы усилий ни прикладывал трех-четырехлетний мальчик, коим я тогда являлся, он так и не нашел веских доводов в пользу такого отношения (да и двадцать семь лет спустя я все еще не нашел объективных причин).

Думаю, стоит перейти к воспоминаниям о раннем детстве, которые связаны с первой дошкольной социализацией. Начнем с момента, когда Ребенок стал посещать детский сад.

Мне было три или четыре года, когда ранним утром вместе с матерью, мы сели на неспешно едущий троллейбус и проехали несколько остановок, чтобы успеть в сад к восьми утра на завтрак.

Происходящие дома инциденты с тетей к тому моменту несколько померкли перед новыми ощущениями, обещающими невиданные до того эмоции и впечатления. На небольшой улице, по которой мы шли к саду, справа, около забора, цвели яблоня и черемуха, а осенью пахло прелой листвой и остывающей землей. Я до сих пор отчетливо помню эти запахи. Спускаясь по лестнице ко входу в здание, мы встречали других ребят, идущих за руку со своими родителями. Они улыбались, немного смущались или были озадачены незаданным вслух вопросом: «Что же придется делать в этом детском саду?» Что за великолепное и наполняющее это было чувство! Бесконечно далекое от эмоций, которые Ребенок испытывал дома. Детская память старательно собирала воспоминания о всех годах, проведенных в саду, и по сей день я вижу их перед собой так отчетливо, будто пережил все это только вчера.