подвальная братия. Мы на «семиструнках» давно уже не лабаем.
– Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? – спросил Макарыч.
– Лабаем, ну значит– играем по-нашему.
– А! Ну, тогда понятно, а я это, понишь, на «семиструнке» Высоцкого лабать
могу. «Если друг оказался …» и это «На братских могилах…», и еще эту. Как
её? Ну, эту… помните «Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал»
– «Скалолазка» что ли? – подхватили «андеграундовские» музыковеды.
– Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви её в душу… – многозначительно
вздохнул старлей и смачно затянулся «беломориной»…
– Да ты что, Макарыч. Серьезно что ли, умеешь лабать? – изумилась подвальная
ватага. – А ну-ка изобрази!!
– А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я– мент, так мне все
человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец, и на игре дудец!
Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.
Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч – живое воплощение
«гуманной власти», запел.
Хотя какой «властью» являлся этот вечно задерганный начальством и
общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор»,
презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».
– Ну как? – закончив песню, скромно спросил нас старлей.
– Да, здорово, Макарыч, – зааплодировали участковому «МакКартневцы» Тебе
бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» c «LЕT it BE» слабать.
– Так покажите, я смышленый, – и Макарыч охотно уставился на новые,
незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и «бухаловом», незаметно
пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими
песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание
вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь,
светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый
день не принес перемен, до них еще было далеко…
Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь
лишь изредка наведывался в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-
прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел
сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку
приобщил старлея к искусству «Великого Ливерпульца». Потом вдруг пошли
слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча…
Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге
зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей
по утрам набивалась прорва.
– Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели? – обращался к отъезжающим
молодцеватый старший лейтенант.
– Открывай, старлей, время! – требовал народ.
– Я те щас открою, – шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «Макаровым»
Эмигрантская публика покорно стихала.
Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где
прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда
уголки. Пришел и к подвальной двери…
Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал
снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь
сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим
завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы, выросли
и, позабыв о своих мечтах, – кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой.
Ну, а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами
и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday.»
