«Я вчера
Огорчений и тревог не знал.
Я вчера еще не понимал,
Что жизнь нелегкая игра»
Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей
моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.
Минуло несколько лет. Как-то хамсиновым вечером брел я, грохоча своей
продовольственной тачкой по булыжной мостовой тель-авивского Арбата.
Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся
город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались
какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической
картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».
Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре
увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но
выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой
ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали
истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная
кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -
же Макарыч!»
Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?
Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем
незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то
важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,
достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»
(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне
ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»
«Длинная петляющая дорога,
Ведущая к твоему дому,
Не исчезнет никогда.
Я видел эту дорогу и прежде…»
В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:
оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский
«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я
бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав
песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому
проспекту.
…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не
свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня
серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым
пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я
просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как
живой, стонет рассохшийся паркет.
Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь
же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.
Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,
стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об
её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу
«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно
ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное
место, следую дальше.
Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.
Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и
кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,
вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю
кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в
расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если
