- Вы сторонник конституции? – тихо
спросил Толстой.
- Да, - кивнул Саша. – Зачем шепотом?
Думаете, папа́ этого не знает?
- Саша везде говорит примерно одно и
то же, - заметил Никса, - и папа́, и мне, и на четвергах у Елены Павловны. Так
что ни для кого ни секрет. Герцен уже написал.
- Да! Неужели «Колокол» не читаете? –
удивился Саша.
- Там не было слова «конституция», -
заметил Толстой.
- Конституция – не панацея, - сказал
Саша. – Любую конституцию можно извратить так, что от ее ничего не останется, а
можно вообще на нее наплевать и стать тираном, ничего в ней не меняя. Кстати, и
выборы не панацея. Мне всегда было обидно за князя Пожарского, героя, который
собрал ополчение вместе с Мининым, освободил страну от поляков, а потом вложил
большие деньги в избирательную кампанию и проиграл Михаилу Романову – отроку
без всяких заслуг.
- Нашему предку проиграл, - заметил
Никса.
- Я помню и не оспариваю результатов
выборов, - сказал Саша. – Но как так? Чем был плох Пожарский? Между прочим,
Рюрикович.
- Пожарского боялись, - сказал Алексей
Константинович.
- Как слишком сильного? – спросил
Саша.
- Не только, еще как слишком честного:
он не был замешан ни в сотрудничестве с самозванцами, ни в сотрудничестве с
поляками.
- И избрали компромиссную фигуру.
- Не совсем, - сказал Толстой. – Тогда
избирали не личность за ее заслуги, а род за заслуги рода. Романовых любили, и
они были в родстве и с Иоанном Васильевичем через его первую жену Анастасию, и
с Федором Иоанновичем. А про 20 тысяч рублей, которые потратил Пожарский для
того, чтобы стать царем, видимо, клевета. Сам он вообще не выдвигал свою
кандидатуру.
- Алексей Константинович! – сказал
Саша. – Давайте вы нам будете русскую историю преподавать, а то у нас с Володей
ее отменили.
- Спасибо, - улыбнулся Толстой. – Но я
никогда не пробовал себя в роли преподавателя, и сейчас служба отнимает много
времени, и я еще пытаюсь писать.
- Как ваш «Князь Серебряный»? –
спросил Саша.
Толстой посмотрел удивленно.
- Откуда вы знаете? – спросил он.
- Мне говорили, что вы пишете
исторический роман из эпохи Ивана Грозного, - улыбнулся Саша. – И где-то я
слышал, что он называется «Князь Серебряный». Это не так?
- Я еще не решил, - сказал Толстой. –
Но… возможно…
- В любом случае претендую на томик с
подписью, как только выйдет, - сказал Саша. – Как бы ни назывался. Когда ждать?
- Года через два-три… наверное…
- Не тратьте время на службу, - сказал
Саша. – Вы – большой писатель. О том, что вы были когда-то флигель-адъютантом,
лет через сто вспомнят одни историки литературы. А Козьму Пруткова и «Князя
Серебряного» будут читать многие.
- Государь меня не отпускает, -
пожаловался Толстой.
- Папа́ не понимает, что такое
четвертая власть, - пожал плечами Саша. – Даже великие люди – всего лишь дети
своего времени.
- Четвертая власть? – переспросил
Никса. – Это что-то новое. Ты раньше об этом не говорил.
- Не успел, - сказал Саша. – Три
первые власти – это законодательная, исполнительная и судебная. Четвертая
власть – это пресса. Именно журналисты в свободных странах - властители дум. Но
в условиях цензуры эту роль принимает на себя литература и литературная
критика. Ну, где это видано на Западе, чтобы за посещение литературных вечеров
по пятницам кто-то на каторгу загремел?
- Петрашевцев обвиняли не только в
чтении письма Белинского, - заметил Толстой.
