– Какой он тебе Марк? С ума сошла! Он теперь твой хозяин, так и называй его, эдуйское отродье!
Последнюю фразу, в которую Эмер вложила столько злости и презрения, Уна не поняла. Мама говорила, что своим происхождением надо гордиться, из какого бы племени ты не происходила. Если ты стыдишься своего рода, себя, значит, не уважаешь предков, а это недопустимо. Но мама никогда не поднимала на нее руки, как и отец. Даже Тит Юний только хмурил брови, если она делала что-то не так. Этого было достаточно, чтобы девочка не повторила ошибки.
***
Приготовления подходили к концу. Легионеры получили новое обмундирование. Запасы зерна, мяса, сала были погружены на телеги. Обозы внушительных размеров должны были обеспечить пропитанием людей и животных. Зимние дороги коварны, погода непредсказуема, и Марк был вынужден пожертвовать скоростью и маневренностью войска с тем, чтобы сохранить как можно больше жизней солдат. Кроме того, он запрещал мародерствовать в деревнях: Галлия стала частью Римской республики[1], значит обострение отношений с местными племенами считал недопустимым.
На днях он договорился с одной семьей о том, чтобы они взяли Уну на воспитание. Если быть честным, он успел привязаться к девочке и сама мысль о необходимости оставить ее была ему неприятна, но на войне детям не место. Значит, он оставит ее здесь.
Домой Марк возвращался раньше обычного: перед отъездом следовало поговорить с девочкой. По словам Эмер, Уне нравилось здесь и она не представляла себе другой жизни. Конечно, он мог оставить девочку со служанкой, но та была одинока, больна, беззащитна и не смогла бы должным образом позаботиться о ребенке.
Судьба самого легата также была неопределенной. Поддержка Цезаря могла ему дорого обойтись, но в сложившейся ситуации не было возможности остаться в стороне: кто не с нами, тот против нас. Вести из Италии приходили одна тревожнее другой. Ни консул, ни проконсул не шли на уступки. Помпей, заручившись поддержкой сената, более не нуждался в военном гении Гая Юлия, видя в нем единственное препятствие к укреплению власти, и был намерен уничтожить его. А Цезарь, по слухам, уже перешел Рубикон[2]. Сам Марк должен был вместе с войском отправиться в Рим, и, если Галлию его легион покинет в любом случае, то войдет ли он в столицу, Марк Флавий еще не решил. Путь, на который он ступил, был подобен лезвию ножа: ни свернуть, ни оступиться было нельзя, а любое неосторожное действие могло погубить его и негативно отразиться на его семье.
Войдя, Марк как можно плотнее закрыл дверь, чтобы не выстудить еще сильнее и без того прохладное помещение. Ему сейчас как никогда захотелось очутиться в Этрурии. Климат там несравненно более мягкий, а на берегу Нижнего моря[3] располагалась вилла, принадлежавшая его матери. Он был там лишь единожды, но картины из детства вдруг ярко вспыхнули в его памяти.
– Господин!
Голос Уны и звук упавшей корзины с бельем одновременно привлекли его внимание. Первым порывом девочки было броситься к нему и крепко обнять, ведь она так соскучилась за эти дни. Порой ей казалось, что легат – единственный близкий ей человек, но в голове всплыли слова Эмер, и девочка замерла, не зная, как себя вести.
– Радость моя, ты не ушиблась?
Странное обращение неожиданно сорвалось с губ мужчины прежде, чем он осознал, что сказал. Столько участия и искренней заботы было в его голосе, что девочка тут же сорвалась с места и бросилась к нему. Он легко поднял ее на руки, а она крепко обняла его за шею.
