Когда-то Нойдалу с двух сторон окружали озера, но одно из умерло и переродилось в болото. При въезде в деревню серебрилась посветлевшим от времени деревом церковь, щетинилась чешуйчатыми куполами. Вокруг нее – кресты и надгробия. За кладбищем – избы, но не в три окна, низкие, как в Подмосковье, нет, высокие, резные и темные, в несколько этажей, с балконами и кружевными наличниками, украшенными птицами и цветами.
И никого на улицах. Вообще. Будто Нойдала вымерла.
– У вас случился зомби-апокалипсис? – спросил Глеб.
Дед засмеялся:
– Слыхал поговорку? Mecas kaukutte pu nägeb i kuleb5. В лесу каждое дерево слышит и видит. Вот и в деревне каждый дом слышит и видит, да виду не подает. Но, Черандак! – поторопил он коня и зашептал что-то на вепсском, так тихо, что слов было не разобрать.
Черандак заржал, навострил уши и перешел с ленивой рыси на тревожную, почти галоп, будто за ним кто-то гнался. Глеб понимал коня. Ему тоже хотелось бежать, бежать как можно быстрее, лишь бы оказаться где-нибудь подальше от безлюдных улиц и домов, следящих за ним через черные провалы окон.
Вот за что Глеб любил Москву: там ты – невидимка. Всем плевать, кто ты и чего хочешь.
Мимо проносились палисадники, белели лилиями и ромашками, а потом вдруг показался кирпичный дом. Он возвышался над берегом озера, отражался в зеркальной черноте воды. В Нойдале дом смотрелся инородно, будто кто-то вырезал коттедж из журнала про идеальную дачу и прилепил его тут.
– Это хоромы егеря нашего, Лебедева, – пояснил дед.
Глеб проводил взглядом кирпичный дом. Значит, вот где жил мужчина с мертвыми глазами. Теперь понятно, почему лес его не пугал. С чего бы егерю бояться собственной работы?
Изб через десять от Лебедева показался еще один кирпичный дом, но еще выше прежнего, с багровой черепицей на крыше и флюгером-петухом. Правда, Глебу удалось разглядеть только вверх. Вокруг дома темнел забор с колючей проволокой, длинный, такой длинный, что поначалу казалось: нет ему конца.
– А это Терем нашего kunigaz6. Царька.
– Что еще за Царек? – спросил Глеб.
Голубые глаза деда налились синей темнотой.
– Один делец, питерский застройщик, скупил у наших дома за бесценок, поставил забор и вообразил себя царем, – Иван Павлович не говорил, а выплевывал слово за словом, – Видно, забыл, что в наших лесах каждый – гость.
Дед верил во «всякую вепсскую чушь», как говорил отец. Считал, что у домов, лесов, болот – словом, у всего – есть хозяева. Оставлял еду для mecamez7, когда шел за грибами. Обязательно отпускал первую пойманную рыбу. Перед тем, как срубить старую яблоню, просил у нее прощения и оставлял лежать на земле еще сорок дней. Думал, что у деревьев есть душа.
Словом, дед был «психом». Все в семье Глеба это знали. Кроме самого деда.
– Ну, раз этот Царек купил землю – значит, есть деньги, – сказал Глеб, – Что тут плохого?
– А ты, смотрю, рассуждать стал совсем как батя, – хмыкнул дед.
– Я…
Выстрел. Да, это точно был выстрел. Черандал зафыркал и поскакал еще быстрее, телегу качнуло.
Еще выстрел, еще, еще и еще. Глеб завертел головой. Откуда звук?
– Сынок Царька развлекается, – заметил дед, – Глядишь, надоест скоро по банкам да бутылкам палить, на нас охотиться начнет. Poig iškeb tatha8.
Остаток пути ехали молча.
****
Дедов дом стоял на самом краю деревни, у леса.
Огромный, не изба – а целый двор под одной крышей, поделенный надвое сенями. От хозяйственной части пахло сеном и лошадью (неудивительно: там находилось стоило Черандака и сарай), от жилой – мятно-смородиновой прохладой. Под потолком висели пучки трав, расписная печь белела лебедями, улетающими вверх, к черному небу, и распадающимися серебрянные звездами.
