Что, если дед и ночной гость обсуждают какое-нибудь преступление? Вдруг Ивана Павловича в Нойдале боятся не просто так?
Дверь захлопнулась. Кажется, дед ушел вместе с незнакомцем. Сердце билось так громко, что отдавалось в ушах. Наверное, разумнее всего было просто лечь спать. Но Глеб не смог.
Что, если тайны деда имеют отношение к черному пятну? В конце концов Глеб приехал в Нойдалу разобраться в прошлом.
Может, для этого стоит сначала покопаться в настоящем?
Он быстро натянул кроссовки, накинул куртку и выскользнул из дома. Сначала показалось, что Глеб упустил деда. Но потом он увидел белый шар, плывущий к лесу. Лампу в дедовых руках, поднятую высоко над головой. За ним шел черный человек, угрюмо опустив плечи.
Глеб отправился за Иваном Павловичем и незнакомцем. Шел почти на цыпочках, крадучись, как вор. Дед и егерь остановились на опушке, пошептались и что-то сверкнуло в свете лампы. Нож, догадался Глеб. У деда в руках был нож.
Иван Павлович оглянулся, и Глеб замер. Казалось, дед посмотрел прямо на него, в упор. Но Иван Павлович ничего не сказал. Только усмехнулся и зашагал в ухающую темноту леса. Мужчина отправился вслед за ним. Белый шар мелькал среди деревьев, становился все меньше и меньше.
Глеб дошел до опушки и замер. Когда-то мать отправила его на театральный кружок. Слышала, что искусство помогает от «бед с башкой», как называл это отец. На первом – и единственном для Глеба – занятии преподаватель дал такое упражнение: надо было вообразить невидимую стену перед собой. Вы касаетесь ее, прижимаетесь щекой, пытаетесь сдвинуть плечом. Но ничего не выходит, стена по-прежнему остается на месте. Тогда Глебу показалось это полным бредом.
А теперь он мог поклясться, что проклятая стена стояла между ним и лесом. И бейся-не бейся, хоть разбей руки в кровь, все равно ее не сдвинешь и сквозь нее – не пройдешь. Мурашки колючей волной растеклись под кожей, сердце забилось сильно и громко, уши заложило, в нос ударил запах болота, а перед глазами начало разрастаться черное пятно. На мгновение все вокруг затопило непроглядной темнотой, и Глебу показалось, что он разучился дышать.
Считать. Надо просто считать. До трех, десяти, ста – сколько потребуется, главное, успокоиться, «заземлиться», советовал психолог.
Раз, два, три – лес нависал черной громадой – четыре, пять, шесть – белый шар окончательно исчез за деревьями, Глеб упустил его, упустил – семь, восемь, девять – назад, надо срочно назад, в дом, пока черное пятно не вернулось – десять, одиннадцать, двенадцать – назад, назад, назад!
И Глеб бросился бежать.
Добрался до своей комнаты, сбросил кроссовки с курткой и лег в кровать. Потом встал и запер дверь на щеколду, сам не понял, зачем. Простыня, одеяло, подушка – словом, все, даже собственная кожа – казались невыносимо жаркими. Сердце раскололось на десятки маленьких пульсирующих точек, сердце билось в руках, в ногах, на кончиках пальцев, в висках, повсюду, билось так быстро, что дыхание сбилось.
Глеб знал, что с ним. Тревога.
Порой она на него накатывала. Впрочем, накатывала – неверное слово. Верное – прорастала внутри, пронзала корнями внутренности, обвивала кости, разливалась ледяной горечью где-то под сердцем. Заставляла пожалеть, что он вообще родился.
Тревога всегда давала о себе знать вдруг, без предупреждений – и причин. Это могло случиться где угодно. В уроке, на контрольной, на экзамене, на вписке, в музыкалке. Везде. Тоска была чем-то вроде хронической болезни. Всегда рядом. Всегда внутри.
