Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела… хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.
Руки её лежали скованно на коленях. – Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.
– Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?
Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…
Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что – нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт. Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.
Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга – ну, та самая-то – и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля…
Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр… что она его, ухажёра этого, однажды видела… что он вообще-то женатый, но хороший человек…
Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.
– Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?
И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.
Она вдруг требовательно погрустнела.
Она сказала – сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.
Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…
И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.
Пошли в комнату – в комнату…
Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку – такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. – И веселым, не забыть, был этот наряд – в четыре руки.
Но – не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…
Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, – вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.
Она – вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете – вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..
А через минуту она – через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. – Говорили зато теперь запальчиво – его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..
…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)
Она – явно безотносительно к экрану – засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.
Смеялась ещё – уже не объясняя причины ни ему, ни себе.
Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.
И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.
Спрашивать стала его обо всём подряд.
И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром – от неё – вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.
Она, конечно, иронично ему посочувствовала.
И она – после долгой паузы – решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…
Помолчала…
Пять уже лет! Скоро в школу…
Помолчала…
Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать – очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…
