Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.
И так, словно бы в воздухе растворено, понятно – всё понятно.
Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…
И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…
Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!
Хотя он уже спал.
Он, с его-то характером, – такой гордый, даже ранимо-гордый.
Ей ли не знать.
Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.
Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!
(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье…
Да и каково было ей… кого обманывали… обманывали…)
Но дышалось ей глубоко!
Было ей так – как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!
Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.
Всем своим телом, всем своим голым телом она – вот ещё как странно! – вдруг ощутила вокруг себя… весь целиком ночной огромный город…
И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас – в этот вечер и в эту ночь – весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой…
И вдруг она – вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками – танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..
И ещё!
И ещё…
Никакого другого мгновения – не было.
Она спала.
…Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло… сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки… когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку… когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет – она уже стояла за его спиной:
– Ты чего?
Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила – ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.
Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон – она молча собрала с пола упавшие несколько шариков… словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать… будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата…
Не нужно было давно – третий уже год – ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.
