Войдя в дом к Каргину, Чепалов еще с порога, не успев перекреститься, раздраженно заговорил:
– Атаман… Ф-фу… Какого черта поселок распустил? Ох-ха… Атаман ты или баба? У тебя всякий голяк своевольничает, а ты и ухом не ведешь.
И он принялся жаловаться Каргину на Забережного.
– Мда-а, – выслушав его, протянул Каргин. – Тут не иначе, как в отместку за Никулу задумано. Ты на сходе вон как распинался! А Семен на ус мотал. Что ты с ним теперь делать будешь? Георгиевский кавалер! Взять его под арест у меня прав нет. А молчать он тоже не будет. Ну, пожалуемся мы на него в станицу, а он нас же там и разыграет с Никулиной залежью.
– Не разыграет. Лелеков его и слушать не будет.
– Что ж, дело твое, Сергей Ильич… Если считаешь, что надо жаловаться – жалуйся… А по-моему, плюнул бы лучше на этот пустяк. Твоей залежи тоже ведь лет пятнадцать. Семен на это будет упирать. Ты лучше подыскивай чужую подходящую залежь, да и паши, если тебе не хватает.
– Подумаю. Может, и верно попуститься залежью.
– Лучше попустись.
– Нет, я все-таки посмотрю. Не позволю у меня из рук рвать.
Елисей Каргин проснулся рано. В горнице стояла розовая полумгла рассвета. Крашенный охрой пол холодно поблескивал. Каргин осторожно, чтобы не выронить из рук, снял с подоконника расколотый, перепутанный проволокой горшок с отцветающей сиренью, перенес его на угловик и распахнул окно.
Хорошо бы теперь часок-другой побродить у озера заречья, где кипела суетливая перелетная дичь. Каргин взглянул на двустволку, висевшую на вбитых в простенок ветвистых рогах изюбра, и с сожалением вспомнил, что нет в ней ни одного заряда. Правда, набить десяток гильз – дело всего на пятнадцать минут. Но не было уже той беспокойной страсти к охоте, которая совсем еще недавно подымала его на рассвете, уводила в мокрые, непроходимые заросли речных кривунов, заставляла подкрадываться ползком к притаившимся на озеринах чиркам и кряквам. Погрустив у окна, Каргин отошел к дивану, распрощавшись с думкой об охоте.
Он сел на пружинное сиденье, стал натягивать на ноги скрипучие, с тянутым передом сапоги. Обувался быстро, заученно двигая руками. Вбили навечно эту привычку в неотесанного молодого казака на семилетней царской службе наряды вне очереди и мертвые стойки под шашкой при полной выкладке. Трудно учился он покорности, через силу ломал свой нрав, чтобы не ответить на пощечину ударом тяжелого кулака, способного замертво уложить человека. Немалый срок потребовался для этого. На двух войнах – китайской и японской – побывал казак, до дна испивши горькую чашу службы. С лычками вахмистра на погонах, с тремя Георгиевскими крестами вернулся он в свой поселок. И притупилась, ослабела память у Елисея Каргина, поселкового атамана, сам он научился помыкать чужим достоинством, втаптывать его в грязь, приговаривая при этом:
– Терпи, парень, терпи. Из терпения ничего, кроме пользы, не будет. Нас самих так учили…
Упругим движением поднялся Каргин с дивана, стукнув подковами каблуков, проверил, не жмет ли ногу, и, перекинув через плечо мохнатое китайское полотенце, расшитое голубыми чибисами, вышел в ограду. У крыльца на телеге влажно поблескивала цинковая бочка с водой. Под телегой свилась в пушистый клубок и беззаботно дремала одряхлевшая сука Юла.
– Ишь, где разлеглась. Что, тебе места другого нет? Пошла! – прикрикнул на суку несердитым баском хозяин.
