Здесь ли приютилась сука или в другом месте – было ему безразлично. Прикрикнул он на нее просто так, от избытка хороших чувств. Он был доволен освежающим крепким сном, был доволен рано начавшимся утром, ему хотелось поговорить с кем бы то ни было. И он заговорил с Юлой. Юла за долгую верную службу хозяину хорошо изучила, что значит этот глухой, как будто бы злой хозяйский голос. Она продолжала лежать, зорко посматривая полуприкрытыми желтыми глазками на Каргина.
– Ну ладно, лежи. Совсем, видать, постарела.
Зачерпывая из бочки ковш воды, Каргин решил до завтрака полить огуречные гряды под окнами горницы.
Из сеней на высокое резное крыльцо вышла его жена, моложавая, низкорослая толстушка Серафима с черной, заплетенной по-девичьи косой. В одной руке Серафима несла желтый подойник, в другой – разрисованное красными цветами ведро.
– Куда это поднялся в такую рань? – спросила она позевывая.
– Какая же рань? Скоро, глядишь, солнце выкатится. Взгляни на сопки.
Вершины угрюмых зубчатых сопок на западе нежно алели.
– Ты никогда так рано не подымался.
– Мало ли что… Хочу вот огурцы полить да по воду съездить.
– Митьку пошли за водой, братца. Докуда ему дрыхнуть, ночь длинная, выспался.
– Ему надо в поле ехать, дома нечего околачиваться.
– Ну-ну, разомнись…
Поливая зацветающие желтым радостным цветом огуречные гряды, Каргин услыхал дробный, частый и отчетливый топот коня.
Кто-то за заплотом спросил незнакомым голосом:
– Тетка, где тут у вас атаман живет?
– А вот тут и живет, в этом самом доме, – ответил женский голос.
Опираясь на твердый закраек гряды, Каргин поднялся. Калитка ограды распахнулась. С вороным конем на поводу через калитку протиснулся в ограду широкий, в форменной казачьей фуражке, в сером брезентовом дождевике, немолодой человек, широко и косо поставленными глазами зорко вглядываясь в атамана. Он не дошел до него шагов пять и дотронулся смуглой короткопалой рукой до фуражки.
– Не вы будете поселковый атаман?
– Я самый.
– Я до вас с пакетом из станицы. Важнецкий, должно быть, пакет. Мне его сам Лелеков с вечера дал, велел непромедлительно скакать. А куда, к дьяволу, на ночь глядя, поскачешь? Я взял да и переночевал дома, а нынче чуть свет поднялся.
– Плохо службу исполняешь, – грубовато оборвал его Каргин. – Пакет срочный, а ты ночевать его у себя оставил.
– Я бы его и ночью привез, да конь у меня некормленный был, только я на нем с пашни вернулся… А так я завсегда стараюсь.
– Вижу, вижу, – рассмеялся Каргин. – Давай пакет.
Нарочный извлек из-под потной, грязной подкладки фуражки залитый сургучом пакет, подал его Каргину и попрощался:
– Бывайте здоровы.
Листок лощеной плотной бумаги был исписан собственноручно станичным атаманом Михайлой Лелековым. Крупный, внавалку на левую сторону, почерк Лелекова был неразборчив. Буквы, похожие одна на другую, толпились на бумаге как попало, свидетельствуя о том, что Лелеков торопился и был гневен. Еще не разобрав ни одного слова, Каргин понял, что в бумаге содержалась суровая головомойка. «Мунгаловскому поселковому атаману», – прочел он первую строчку.
Дальше шло следующее:
«Станичному правлению стало известно, что в Мунгаловском есть несколько случаев самовольной запашки чужих залежей. 12 июня казак Семен Забережный запахал залежь Сергея Ильича Чепалова. Считаю это безобразием и попустительством поселкового атамана. За такое попустительство ставлю на вид, а казака Забережного прошу направить в станицу».
