Девочка-ночь - страница 3

Когда мама подписывала документы на отчуждение, мы обе были не в себе. Три недели со дня смерти отца. Я и она — две распухшие от слёз, разодранные в клочья пиньяты, из которых грубо выбили все сладости, вытрясли все до единой конфеты и оставили шуршащую пустоту. И только Паша — светлый луч надежды и поддержки в этой мрачной, окутавшей нас на долгие месяцы дымке глубокого горя.

Он сказал, что у отца долги. Что он тщательно скрывал от нас свои проблемы, не хотел волновать, берёг, надеясь со всем разобраться до того, как ситуация выйдет из-под контроля. Он сказал, что папа занял денег у очень опасных людей, и что сам Паша ему «как мог, помогал», но, к сожалению, его помощи оказалось недостаточно. Лавина стратегических ошибок и просроченных долгов накрыла Германа Неганова с головой.

Нашу городскую квартиру, в которой я должна была жить, когда окончу школу и поступлю в Институт искусств, заботливый Пашенька тоже прибрал к рукам. Тогда это казалось дальновидными мерами, к нотариусу никто не обращался, завещания папа не оставил. И ждать кредиторов, вот-вот готовых возникнуть на пороге, нам было лучше с пустыми карманами… именно это он вдалбливал в голову моей матери.

А потом, когда она окончательно раскисла и согласилась стать его женой, чтобы «ни в чём не нуждаться и обеспечить Катарину», он перевёз нас к себе. На время. Пока не расплатится с долгами отца и не спасёт при всём при этом наш оказавшийся под угрозой полного распада семейный бизнес…

Свежий снег, непрекращающийся с раннего утра, падает на ресницы, тает на горячих щеках, мягко скрипит под ногами, пока я крадучись обхожу дом.

Вокруг лес и ни души. Но я никак не могу совладать с волнением. Унять бешено колотящееся сердце, будто думаю совершить нечто ужасное.

Я пришла сюда не за местью. Не собираюсь жечь отобранный у нас дом. Не затеваю убийство обидчиков, не стану никого грабить. Я лишь хочу взять то, что мне дорого. И для этого должна открыть отцовский сейф.

В том, что он всё ещё там, на своём законном месте, вмонтирован в глубокую нишу в стене отцовского кабинета, я почему-то ни секунды не сомневаюсь.

Ветку столетнего кедра, по которой я в детстве не раз и не два перебиралась через забор, предусмотрительно спилили. Но этот путь не единственный. И меня вдруг разбирает злорадство. Это мой дом. Я монах Шаолинь. И вам от меня не избавиться.

Пальцы становятся непослушными, желудок скручивается узлом, когда я вставляю в замочную скважину ключ, который смогу узнать из сотни тысяч на ощупь с закрытыми глазами, и, подчиняясь мышечной памяти, легко проворачиваю его в замке.

Дверь открывается с тихим щелчком. Петли обильно смазаны. Кто-то тщательно следит за порядком, и замки в доме никто не менял, от этой мысли мне делается дурно, по спине пробегает озноб. Будто всё, что случилось — просто затянувшийся ночной кошмар, я проснулась и снова дома.

Замираю на пороге. Принюхиваюсь, словно дикая зверушка, в надежде напасть на знакомый след. И действительно ощущаю родной, до боли привычный запах. Меня лихорадит, колени подкашиваются. Хочется сесть на пол, и качаться из стороны в сторону, как умалишённая. Хочется реветь белугой. Хочется остаться здесь навсегда.

Я даже продумываю варианты. Представляю, как живу в подвале, совершая ночные вылазки за едой и иногда моюсь в хозяйском душе, прежде принадлежавшем лишь мне и моим родителям.