– Усёк. – Он взял бутылку. – А Димку менты, значит, повязали.
– Повязали, значит.
– Ага. А теперь Егора за свидетеля, канает? А чё они тогда Лёху в кусты-то бросили, черти, тихушники?!
– Ох. – Надя вздохнула глубоко. – Испугались, вот и бросили. А ты бы дак сразу всё сообразил?
– Да просто не по-братски это, гадом буду, Лёха всё-таки свой.
– Слышь, ты давай свой базар фильтруй! Сам-то по какой статье сидел? Чё ты меня тут совестишь?
– Да я по малолетке, за хулиганство, Надь, чё салагой-то не сделаешь!
– Ну и хорош мне тут суд устраивать.
– Да я ж не тебе, Надь…
– Всё, Валь, не мучай меня, иди, а!
– Понял, Надь, понял, пошёл.
«Забодал! А может, оно и лучше, этот сейчас разнесёт по деревне, пусть думают», – решила она.
* * *
На следующий день всё закрутилось так быстро, что Надя не успевала понять, что делает, когда и зачем. Будто само всё складывалось: на работе отпуск дали без разговоров, Валерка взял отгулы и мотался с ней, куда скажет, брат съездил в милицию, отвечал, как договорились, на вопросы следователя – придраться было не к чему.
Тяжелее стало, когда забирала Алексея. Это было в среду, в день похорон. Она зашла в морг, увидела его лежащим на каталке, замерла. В обморок не упала, но будто оцепенела. Санитару пришлось дважды её окрикнуть и дать понюхать нашатырь. «Как же быстро всё, как же быстро…», – думала она.
– Гроб забивать гвоздями, дамочка?
– А! Что?
– Гроб, говорю, забивать или так пока оставим?
– Не надо, ещё же прощаться будут.
– Кто вас знает. – И санитар со своим помощником и мужиками, сослуживцами Алексея, которые взялись помогать, загрузили гроб в ЗИЛ.
Подъехали к дому где-то в час дня. Народу много, очередь растянулась почти на два дома. Гроб сняли с машины, поставили на табуретки, которые кто-то заботливо вынес на улицу. Надя, опустив глаза вниз, быстро зашла в подъезд, поднялась в квартиру, она оказалась открыта, не увидев никого, села на кровать, на половину Алексея, посидела немного, переоделась в черное и вышла, встала рядом с детьми и с Любой. Лицо у неё было серым, осунулось, щёки впали, глаза будто стали ещё больше. К ней никто не подходил, только дети, мать, жена брата и Валет. Младшего сначала не хотели брать, Надина мать не пускала, говорила «рыбенок ишо», но в последний момент Надежда решила, что врать больше не будет и «пусть парень видит жизнь».
Здесь же был местный участковый Виктор Палыч. Надя настойчиво попросила его прийти, боялась: вдруг что. Много злости слышала вослед, когда шла по деревне. Может, из-за этих же пересудов она позвала из ближайшей воинской части небольшой оркестр. Чтобы не говорили, что она поскупилась на похороны и не любила мужа.
Сейчас, когда цветы и венки окружали мужа, она совсем не могла на него смотреть. Чувство стыда, жалости и страха не проходило. Уже ничего не поделаешь, но так изводило её то, что можно было всё изменить, не пойти туда на берег, не брать ружье, не стрелять. Сколько этих «если бы» крутило душу. Почему именно ей так не везет? Почему с ней такое?
Когда закрыли гроб и начали ставить на машину, взяли и понесли как-то не так, головой вперед, что ли. Все загалдели, мол, неправильно заносят, надо ногами вперед. Заспорили, закричали, потом всё-таки начали его поворачивать прямо на руках, в воздухе, «как следоват» и чуть не уронили. Одна из соседок заорала во всё горло: «Чё делаете-то, только и успевам друг друга до кладбища донести – один за другим, мрут, а всё делят!» Тут заиграл оркестр и спорщики утихли. Гроб поставили на машину, там уже были лавки и накиданы пихтовые ветки. Процессия тронулась, ветки полетели на дорогу. Первая шла Надя с родней, чуть поодаль остальные. Дошли до своротки на Николаевку и, как повелось, пересели на машину, рядом с гробом. Кто не вошел, а народу было уйма, поехали в автобусе и в вахтовой машине, которые выделили с «энпээски».
