Дикая собака - страница 27

Белая собака поднялась первой из-под ели. Она залезла на небольшой бугорок и шевелила ушами. Это был Нанок.

– Не останавливайся, – прошипел Пестун, продолжая насвистывать. Он прошел по дуге мимо собаки, сузил круг, приблизившись к ним. Похожий шерстью на волка Инук вышел вперед, перед Наноком. Собаки следили за нами не шевелясь. Я не осмеливался смотреть на них, разве что косым взглядом. Не понял, что произошло и как он это сделал, но внезапно мы оказались рядом с беглецами. Когда до собак оставалось метров пятнадцать, Пестун остановился и присел. Я последовал его примеру. Он вытащил из кармана куски мяса и бросил один перед Инуком.

Пес вздрогнул и попятился. Резко повернувшись, он натолкнулся на Нанока и нырнул под защиту деревьев. Нанок последовал за ним, и в мгновение ока собаки исчезли.

– Дьявольски дикие, – прорычал Пестун, бросил толстый кусок мяса себе в рот и молча пошел на лыжах туда, откуда мы пришли.

Сбиваю снег с материнских пим на пол прихожей и вхожу в избу с полной охапкой дров. Запах приветствует меня так, что я почти разрываюсь от счастья. Запах талой ели, свежих бревен и рисовой каши, которую мама приготовила из крупы, нелегально привезенной отцом из Швеции. В запахе есть что-то сладкое, возможно, он исходит от тех ожидающих на блюде краснощеких яблок, которые отец привез из той же контрабандной поездки, для всех по одному, кроме грудничка, который еще только сосет материнское молоко. Если бы запах можно было разлить по бутылкам, я сделала бы это наверняка. Смазала бы пробку сосновой смолой и прочно закупорила. Нюхала бы запах только в крайних случаях, когда закончатся карточки на муку, отвалится подошва от обуви и неизвестно, будет ли новая, а также в такие вечера, когда отец после долгого дня затихает в своих раздумьях у стены и мгновенно меняется, становясь старым и измученным, и я боюсь, что он может умереть в любую минуту.

Но сегодня отец радостный, как прежде. Мама суетится веселее, чем когда-либо.

– Пойдемте есть кашу, – командует она. Отец спрыгивает с полатей так, что пол грохочет, и говорит конечно, дорогая госпожа.

Пару недель назад мы переехали из риги в новую избу, которую отец построил на камнях старого фундамента. Мама плакала от счастья весь день. Она сказала, что сейчас, наверное, выплачет и те слезы, которые в годы войны не смогла выплакать.

Вяйнё не приедет на это Рождество. Он ухаживает в Хельсинки за невестой, с которой познакомился в военном госпитале. Ее зовут Мария, и она была там медсестрой. Она родом с юга, из семьи с большим хозяйством. Отец думает, что этот Вяйски в конце концов вернется, когда сможет оторвать взгляд от той женщины и вспомнит, где его дом. «Конечно, немного тех, кто, родившись у этой реки, может всю жизнь прожить вдали от нее».

По мнению отца, человек должен родиться, жить и умереть на том же самом обрывистом берегу, иначе будет полная бессмыслица. «Жениться надо там, где есть вода и сопки, деревья и предки. Видели мы их, ушедших в мир. Пьяницы и перекати-поле без корней, как унесенные наводнением плавучие торфяные островки».

Мать сыплет сахар в кашу. Отец протягивает коробочку с маслом. Кладу ложечку масла, оно тает на каше, образуя вместе с сахаром блестящую пленку. Отец беспокоится о том, чтобы мать оставила каши и дереву. Мать говорит, что сумасшедшее дерево, конечно, получит свою кашу. Отец смотрит на мать вроде бы сердито, и все же он не умеет ругать ее, потому что она родилась рядом с церковью.