Они вошли на обширный двор, больше похожий на площадь, где недалеко от ворот в рядок стояли церковь с пристройками и колокольня. Слева и справа от ворот располагались богатые купеческие дворы в два жилья с узорными карнизами. А в глубине площади, за торгом, возвышалась приказная изба из толстых бревен с резными наличниками и кровлей из ясеневого гонта. Это была рабочая изба городового воеводы, там он правил суд и заботился о безопасности феодальной собственности на вверенной ему территории. Несколько бирючей с шапками на посохе, переходя от дома к дому, стучали во все дворы и выкрикивали указание воеводы выходить на площадь, где будут судить татя. Народ отдельными кучками собирался на торгу и, приглушенно перешептываясь, высказывал догадки. Мужик лет под тридцать с длинной черной бородой, в заношенной и застиранной рубахе ладил помост из тесаных досок недалеко от съезжей избы. Друзья подошли к нему.
– Эй, человече! – постучав тростью по дереву, окликнул плотника Готфрид. – Для кого помост мастеришь?
– Для татя! – делая замах топором, ответил тот.
– А что тать украл?
– Кажись, лошадь.
– И розыск уже был?
– Заканчивается.
– И что ж, сознался тать?
Плотник хмыкнул и удивленно снизу вверх посмотрел на Готфрида. Он с особым любопытством некоторое время разглядывал его добротный дорожный темно-серый полукафтан с отложным воротником.
– Чудно говоришь, господине. Твоя милость, видать, иноземец и ни разу не был на съезжей избе, поэтому не знаешь, что на дыбе все сознаются.
– Твоя правда, на дыбе не бывал и не хочется быть. А какое ему назначили наказание?
– Говорят, что дьяк определил ему батоги и левое ухо отсечь. Сказывал, что татьбы не было, а умысел был. Вот за умысел, в назидание другим, и определил двадцать пять батогов и ухо.
– А воевода где? – взволнованно спросил Петр.
– Где ж ему быть? На месте воевода, в своей палате. – Мужик повернул голову и показал рукой на три овальных окна на втором этаже. – Вон его три оконца. Работает боярин.
– Не знаешь, можно ли ему челом бить?
– В избу стрельцы не пустят. Жди здесь, как только татя выведут на площадь, он и спустится.
Петр с Готфридом отошли в сторону. Петр огляделся, чтобы никого рядом не было, и прошептал:
– Значит, мужика уже пытали на дыбе. Несчастный, наверное, сознался во всех грехах, которых не совершал…
Готфрид молча качнул головой в знак согласия.
Спустя минут десять ворота приказной избы распахнулись, и два крепких молодца в красных рубахах за руки выволокли безжизненное тело мужика и плюхнули со шлепком, словно куль с мокрой глиной, на помост лицом вниз. Два стрельца, выйдя следом за ними из ворот приказа, поставили у стены стол, скамью, а чуть поодаль – кресло. Место за столом занял дородный дьяк боярской осанки в шелковом кафтане, подбитом лисьим мехом и в меховом колпаке. Он положил скрученный свиток допроса на стол, снял с шеи чернильницу и, повернувшись к пустующему креслу, замер в ожидании. Несколько любопытных осторожно приблизились на допустимое расстояние к помосту и, вытягивая шеи, старались разглядеть преступника. Через некоторое время в сопровождении четырех стрельцов, слободского старосты и нескольких дворян вышел с верхнего этажа своей канцелярии на площадь воевода – старый, тучный, с седыми лохматыми бровями и нездоровым цветом лица. Одет он был в атласный зипун, поверх которого накинул охабень. Ворот зипуна воевода из-за одышки распахнул, борода нечесаными клочьями свисала на голую грудь. Он грузно сел в кресло. Подошел дьяк, поклонился в пояс и спросил, можно ли начинать? Воевода молча, с интересом обвел взглядом собравшихся на площади людей.
