Солнце уже скрылось за лесом, и только где-то далеко на западе проглядывали отдельные тусклые его лучи, которые плавно заволакивались тяжелыми тучами. Скоро стемнело, поднялся ветер. Заморосил мелкий дождь. Филипп опустил рогожу, по которой порывы ветра тут же стали бить просеянным дождем. Подсохшие, чуть затвердевшие на дневном солнце колдобины вновь раскисли и превратились в вязкую грязь, которая лентой наворачивалась на колеса повозки, а потом, соскакивая с них, шлепками била по днищу. Друзья разместились по разным углам повозки и молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Петр, укрывшись овчинным тулупом и свернувшись калачом, перебирал в голове случившееся. Он не понимал, за что друг ударил его тростью. Нельзя сказать, что ему было больно. Но он видел, как бурно народ на площади отреагировал на выходку Готфрида и как злорадно улыбнулся воевода. Петр чувствовал себя униженным, будто его публично высекли. На глаза у него навернулись слезы обиды. Готфрид тоже думал об этом. Он прекрасно понимал Петра, но не знал, как ему объяснить, что это был единственный способ избежать ареста. Хотя оба хотели разрядить обстановку, но ни один из них не решался заговорить первым.
Избитый мужик лежал между ними на соломе укрытый армяком и вяло стонал. Несколько раз, когда повозка наезжала на какой-нибудь бугор или проваливалась в яму, он громко вскрикивал от боли. Готфрид наконец нарушил молчание:
– Не мешало бы осмотреть его.
В тусклом сумеречном свете было видно, как Петр, повернув голову, глянул на друга исподлобья и, поджав губы, ответил:
– Ты его выкупал, ты и смотри!
– Я это сделал, потому что ты хотел его освободить. – В голосе Готфрида не было упрека, и Петр это почувствовал. И тут его прорвало.
– А заодно и меня наказать? – резко привстав на локте, выпалил он. – Только за что? В чем я перед тобой провинился? Что я такого сделал, что меня, как последнего холопа, нужно было высечь на площади перед всем народом – и особенно перед этим жирным воеводой?
– Мой друг, – Готфрид протянул руку и коснулся руки Петра. Тот сделал попытку отдернуть свою, но Готфрид не позволил. – Надеюсь, я не причинил тебе сильной боли? – дружелюбно спросил он. – Когда воевода назвал помяса татем, я тут же посмотрел на тебя и понял, что ты не удержишься и выкрикнешь, что этот несчастный помяс – никакой не тать…
– Именно это я и хотел сказать, – обиженно вставил Петр, – но ты мне помешал, ударив меня под колени.
– Не ударь я тебя вовремя, мы бы уже были в съезжей избе на расспросе!
– За что?! – тут же забыв про обиду, удивился Петр. – Да и что бы он нам сделал? Ведь мы государевы слуги, у нас есть царские грамоты.
– Грамоты есть, да вот царя уже нет! – ответил Готфрид. – Скажи, кому сейчас до нас будет дело? Ты же сам перед нашим отъездом слышал рассказ дяди о том, что творится в царском дворце: Нарышкины с Милославскими власть делят, друг на друга с ножами лезут, каждый своего отрока в цари тянет. Ты думаешь, сегодня кого-то интересует, как местный воевода здесь царскую службу несет? Власть! Кто будет царем – вот что их сегодня волнует. Как говорил дядя, в тот день боярин Языков о тебе даже и не вспомнил, он думал только о том, как обезопасить себя – спасти собственную шкуру.
Готфрид замолчал, Петр задумался. Мужик, укрытый армяком, продолжал устало стонать, стрельцы в полудреме склонились к гривам лошадей, а Филипп, отпустив поводья, чутко дремал на облучке. Повозка медленно, переваливаясь с кочки на кочку, ехала по тракту.
