– А меня-то ты за что ударил? – спросил Петр.
– Когда я подавал воеводе царскую грамоту, я заметил, что при упоминании имени дьяка Виниуса воевода побледнел и очень сильно испугался. Чего он боялся, я не знаю, но это навело меня на мысль напугать его еще сильнее и попытаться вызволить помяса. И как только начали бить нашего мужика, я крикнул, что немедленно отправлю гонца с донесением к дьяку Виниусу о безвинной казни белгородского травника. Он остановил палачей и некоторое время, как изваяние, не мигая смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я понял, что он сдался, радость переполняла мое сердце, когда он наконец произнес заветные слова: «Забирай, иноземец, своего татя и уезжай из города!» Душа моя возликовала… Но тут, скосив глаза, я увидел твое злое лицо. Стоило воеводе услышать твой голос, как он тут же вернулся бы к действительности и, вспомнив, что царь умер и его указы теперь не действуют, объявил бы наши грамоты фальшивыми. Этого я не мог допустить. Аber Gott sei Dank, du hast kein Wort gesagt!3> [2] [3]
Только теперь до Петра дошел смысл случившегося. Он повернулся к Готфриду и так же, как совсем недавно воевода, уставился на друга открыв рот.
– Что ты так на меня смотришь? – улыбаясь спросил Готфрид.
– Все-таки есть Бог на небе!
– И не только Он. Ангелы-хранители, оберегающие нас от всякого лиха, тоже с ним.
– Да! – согласился Петр. Он схватил двумя руками локоть аптекаря и сжал его. – Прости меня за мою обиду. Но было очень досадно.
– Понимаю. Да и ты меня прости, ничего другого, кроме как стукнуть тебя тростью, в тот момент мне в голову не пришло. Все нужно было решать очень быстро.
Наступила пауза. Повозка, свернув круто вправо, выехала на просторный, саженей в двадцать пять – тридцать шириной и в два локтя глубиной шлях. Этот тракт был вытоптан еще в те далекие времена, когда конницы монголов и татар хана Батыя шли покорять молодую Московию. Дорога шла в лесостепной зоне вдоль одного из притоков Дона. Шлях был настолько широк, что встречные путешественники, разъезжаясь в сумерках, едва могли разглядеть друг друга. Кони, преодолевая земляной гребень, рванули вперед, отчего повозку тряхануло так, что Петр и Готфрид едва не вылетели из нее. А помяс от толчка перевернулся в воздухе и ударился иссеченной спиной о деревянный настил. Он взвыл от боли, как будто его живого резали на куски.
– Эй, лекари, – сдвинув полог в сторону, крикнул возница Филипп, – вы чо там мужика распиливаете, что ли? Все окрест встревожили. Встречный люд шарахается от нашей повозки как от чумы. Думают, что лиходеи какие-то едут.
– А ты, Филипп, аккуратней через ямы и буераки переезжай, тогда мужик и кричать не будет, – резонно ответил ему Готфрид и, обернувшись к Петру, повторил:
– Нам нужно где-то остановиться, а то, не ровен час, помрет Офонасий.
– Стонет он больше от вывернутых суставов, их бы вправить. А для этого надобно унять боль. Но чем? – Петр осторожно расправил складку армяка под спиной травника. – Разве что применить метод доктора Зеттегаста – ударить палкой по лбу, – продолжал он размышлять вслух. – Так ведь можно силу не рассчитать, и тогда уж точно помрет несчастный, как Прошка Кислов.
– Так у меня же с собой специальный сбор: дикий мак, латук и лаудан. Дядя перед отъездом напомнил, чтобы я взял его на всякий случай.
– А в чем варить?
– И тигель я не забыл, – улыбнулся Готфрид. – Теперь осталось найти жилье, где бы мы могли остановиться.
