– Ого! – удился Готфрид. – А зачем стрельцы к Москве идут? – полюбопытствовал он.
Паренек оглянулся, склонил голову и почти шепотом произнес:
– А что, ваша милость разве не слышал, что царь помер, а стрельцы бунт затевают?
– Что царь помер, знаем. А вот про бунт не слышали.
Готфрид многозначительно взглянул на Петра.
– Ну да ладно, делать нечего, неси щи да кашу. Только с нами еще трое наших товарищей. Про взвар не забудь, – напомнил он.
– Какой желает взвар – на кардамоне али на меду с хлебным вином? – на польский манер спросил прислужник, обращаясь к Готфриду.
– Хмельного не пьем, только ягодный.
Вошли стрельцы.
– Ну что, пристроили повозку с лошадьми? – спросил Петр.
– Едва втиснулись в самом заду двора, – сказал Филипп. – А коней пришлось аж у выгребной ямы к шесту привязать. Мест совсем нет. – Он оглядел зал. – Чудно как-то. На дворе не протолкнешься, один возок лезет на другой, а здесь простор. Куда ж народ подевался?
– А вся голытьба да бражники заливают в кружале у кабацкого головы, сына боярского Федьки Голятина, – сказал один из местных стрельцов, услышав вопрос возницы. – Его питейная изба стоит аккурат под тыном, где ты коней привязал. Они своих лошадей и телеги пооставляли на здешнем дворе, а бражничать пошли к соседу.
– А там что, мед слаще да закуска вкуснее? – с иронией спросил Филипп.
– Да у него с роду никакого меда не было, – встрял в разговор соседний стрелец. – У Федьки грошовое питье – брага да пиво. Еды нет. Да и где ты видал, чтобы бражник закусывал? Они туда и ходют только из-за того, что дешево. – Стрелец взял кружку и пересел на край скамьи ближе к нашим путникам, чтобы не кричать. Он опустил голову, выдохнул и одним махом опрокинул содержимое кружки в рот. Вытер усы и проговорил: – Федька – хищник! – Он снова потянулся к ведру. – Свою брагу и пиво он настаивает на дурмане. А его целовальник распевает: пейте православные, веселитесь, сегодня у нас все даром! Народ от двух-трех чарок с ног валится как сноп. Некоторые в беспамятстве валяются – кто в кружале, кто у ямы под тыном, и лишь на третий день просыхают. Иной раз не поймешь, кто в луже, человек али свинья. А когда приходят в себя, то ни денег, ни одежы на нем нету, окромя кабальной сказки в руке, написанной подьячим. Что делать? Куда идтить? Остается только в Холопий приказ, откуда дорога тебе только одна – к новому хозяину. Вот так-то! – Стрелец выпил мед до дна и отер рот рукавом. – А доход у Федьки, говорят, поболе будет, чем у Афанасия, тутошнего головы, – продолжал тот рассказывать. – На торгу на майдане он целый ряд занимает. Торгует разной рухлядью, отобранной у питухов. Слыхал я, что он и питейную избу не починяет, чтобы ему откупную цену царь не поднял. Во как делают умные люди.
– Мрачные вещи ты говоришь, брат, – отозвался Василий, московский стрелец. – Выходит, что сюда не дошел еще царский указ, чтоб не имать у народа последнее.
– А что, в Москве не берут последнее? – вмешался в разговор еще один местный стрелец. – Ваши московские стрельцы, наши товарищи, они что, надысь ради потехи, что ли, под огневой бой мушкетов да пищалей пошли? Демка Валуев, посыльный десятника Кирьяна Ведерникова из Пыжова полка, что нынче прискакал в Ливны, чтобы предупредить сродника о мятеже, сказал, что беда идет. Полковники совсем осатанели. Сказал, что не только их, но их семьи изводят. Заставляют, говорит, детей наших да женок работать на своих вотчинных землях как последних холопьев. Денег положенных не платят. Никакой управы на них не найдешь. Боярин Языков да Юрка Долгоруков, говорит, их защищают, облыжно обвиняют, что мы якобы пьяных челобитчиков к ним посылаем. Нещадно секут их на съезжей избе. Третьего дня, сказывал Демка, учинили мирным стрельцам расстрел на Пожаре
