ДОЛЯ - страница 28

События в гимназии и необходимость разговора с директором произвели на Петра Алексеевича крайне гнетущее впечатление. Да и весь весенний день не задался с утра.

До завтрака, мучаясь непонятными болями в желудке, он попытался поговорить с Аней напрямик, по-простому, но наткнулся на ледяную, неприятно удивившую его «стену».

– Papa, оставьте её, – тихонько прошелестела ему на ухо Лиззи, подхватив его под руку и сопровождая в столовую.

Пётр Алексеевич несколько раз недоумённо оглянулся на запертую дверь комнаты, перед которой он проторчал почти двадцать минут. Средняя дочь даже не впустила его к себе! Как такое могло получиться? Завтракали они вдвоём, Ане отнесли поднос в комнату.

Удручённый отец, привыкший к тому, что он может разрешить любую детскую проблему, оказался не готов к жизни с подросшими дочерьми.

– Лиза, – пытался выспросить он старшую всю дорогу, пока экипаж вёз их от дома к гимназии, – но ты же себя так не вела!

– Дорогой мой папочка, – снисходительно улыбнулась Елизавета, – я в этом возрасте была провинциальной девочкой, а Аня – давно уже столичная барышня, нервная и впечатлительная.

В кабинете директора гимназии, строгой полноватой дамы с высокой причёской, плотно затянутой в серое, Пётр Алексеевич совсем сник.

Сидя в чуть тесноватом для него кресле, монотонно кивал, уставившись в одну точку. Он совсем изнемог от длинной, хорошо подготовленной речи. Через несколько минут, после фразы «...подрывание устоев...», задумался о политике и совсем потерял, так сказать, нить директорского монолога...

...В гимназию в нанятой пролётке ехали почти час. После жутких январских событий на городских улицах, даже центральных, чувствовалось напряжение. Горожане передвигались преимущественно в экипажах, и их было слишком много, движение стопорилось. На тротуарах можно было увидеть только простолюдинок с корзинками да дворников в широких тулупах, закрывающих собой проходы во дворы. На каждом перекрёстке дежурили несколько полицейских.

Опасаясь холодного утра, он надел тёплое пальто. Но пока они почти шагом добирались до гимназии, неверное питерское солнышко внезапно разогрело, и Петра Алексеевича распарило. И теперь, теснясь в кресле посреди директорского кабинета, он чувствовал себя вспотевшим и неопрятным, что настроение никак не улучшало...

– И я должна заметить вам, что никаких вольностей мы в нашей гимназии терпеть не можем, так и до прокламаций можно докатиться. Вы слышали, что случилось в гимназии Императорского человеколюбивого общества? Там громили классы! Провели какое-то ужасное собрание и не пускали преподавателей на уроки!

– Да как вы смеете, сударыня, приписывать моей дочери такие злодеяния! – Пётр Алексеевич встрепенулся, как старый боевой конь при звуках трубы. Начальствующая и оттого очень уверенная в себе дама даже несколько отстранилась и посмотрела на него с немым укором.

Лиззи, вцепившись в руку отца, вежливо улыбнулась директрисе и произнесла:

– Вы, пожалуйста, простите papa. Он очень промонархически настроен, и для него даже мысль о том, что кто-то из его семьи может выступить подобным образом, просто ненавистна.

Все это время Елизавета Петровна вела себя как настоящая светская дама. Она элегантно покачивала головой в такт директорской речи, как будто соглашаясь с каждым произнесённым словом. Вовремя сопровождала речь возгласами «Ах!» и «Неужели!» и произвела самое благоприятное впечатление. На самом деле, она страшно боялась, что Аня, увлёкшись своей ненавистью к рукоделию, на волне революционных студенческих выступлений принесла в гимназию одну из прокламаций, что несколько дней назад подсунули в корзинку их горничной, пока та бегала за «соловьевскими бутербродами» к Палкину. Лиззи пробежала тогда глазами одну такую бумажку и совсем не поняла, какое отношение к «освобождению России от тяжкого гнёта» имело требование отменить изучение, а главное – экзамены (!) по греческому языку.