– Дед, пошел ты в жопу со своей теплой пирамидой!
В ответ он только приподнимал большой палец левой руки, покойно лежавший на баранке руля.
Летом дед не мыслил своего существования без родной деревни. Уезжая в город в воскресенье вечером, он должен был знать наверняка, кто, как и когда поедет с ним в следующую пятницу.
С дороги он обычно съедал средней величины «тазик» борща или окрошки и, закусив все зубчиком чеснока, шел поливать огород. На следующий день принимался за разбрасывание навоза или уходил за несколько километров собирать мочевину в особую бочку.
Однажды эта бочка, с величайшим напряжением сил доставленная дедом и отцом, перевернулась у самой калитки, и все ее содержимое выплеснулось на цветочную клумбу и мгновенно впиталось в землю. Отец был ошарашен, но дед лишь отряхнул руки: «Ну и черт с ней, пошли ужинать».
После ужина, который обычно составляли еще один «тазик» и картошка, дед с нетерпением ждал вечернего досуга: футбола по телевизору или игры в карты. Играли дома обычно в дурака (подкидного или переводного), акулину или девятку, реже – в домик, солнце или петуха. На бесконечность пьяницы терпения хватало разве что у меня с дедом. И совсем уж редко в старом доме собирались за партией в козла.
Особое удовольствие дед находил в подсовывании пиковой дамы бабушке, когда мы играли в акулину. Как только мы ее ни подкидывали: перемигивались, показывали друг другу краешек карты, толкались под столом ногами и едва не крапили рубашку нужной карты. Нередко в такие моменты у деда разыгрывался аппетит, и он намекал бабушке, что неплохо бы приготовить «будербродик», щедро приправленный аджикой. Случалось, конечно, и ему отсиживать кон в косынке или лезть под стол кукарекать.
Бабушка, утомленная нашими хитростями, порой в сердцах заявляла:
– Не прекратите мухлевать, сейчас же брошу игру!»
Но вообще она была доброй, почти никогда не ругалась, а если они с дедом и вздорили, то комедии в этом всегда было больше, чем злости и откровенной обиды.
– Что вы, корову, что ли, проигрываете? – успокаивала она нас, когда замечала, что мы уж слишком пригорюнились после очередного проигрыша.
***
– Конечно, я была рождена на сцену, – частенько говаривала бабушка, изображая очередную историю из жизни родственников. Набор припасенных ей рассказов был богатейший. Вот она тянущим голосом изображает чудесное явление, услышанное тетей Марусей:
– Я сплю – и вдруг голос: «Вставай-вставай, с Витей беда-беда, скорее-скорее!» Открываю дверь в соседнюю комнату – и батюшки! Там Витя повис в петле, беру нож и – раз! Эту петлю срезаю…
И уже своим обычным голосом подводила итог:
– Совсем у нее, конечно, с головкой беда, – и переходила к следующей истории.
Она любила оставлять последнее слово за собой, но другим так делать не советовала. Когда я начинал спорить с мамой, бабушка тихонько шептала мне: «Ты лучше молчи, не спорь». И хотя сама она была весьма остра на язык, в ней всегда ощущалось созерцательное и умиротворяющее начало. Я никогда не слышал от нее жалоб на жизнь, а все больше смешных воспоминаний о пережитом. Вслед за ее словами в комнату тянулась длинная вереница родственников и знакомых, большинство из которых мне никогда не приходилось видеть наяву. В устах бабушки каждый из них обретал облик и характер: озорной дядя Миша, угодивший в тюрьму за хулиганство и чудом оставшийся в живых после падения с шестого этажа; жадноватый дед Сергей, все накопления которого пошли прахом в новое время; простоватая тетя Шура, у которой бабушка провела изрядную часть детства, и, конечно, ее любимая баба Домна, моя вторая прабабушка, которую я тоже знал по одним ее рассказам.
