Двадцатый век Натальи Храмцовой - страница 22
(…) Ваши суждения о политической погоде близки, понятны – они почти «мои», только надежд нет у меня и на «Яблоко». Они все там как-то прилично держались, были принципиальны и не продажны. Но дорогой Александр Сергеевич, самое страшное – не бессовестная и глуповатая власть, а народ, который по своей дикости, дури и злобе может совсем скоро выбрать и посадить себе на голову власть ещё более худшую и откровенно уголовную.
Не хочу об этом думать в канун великого праздника. Ну почему и в канун дня Победы и Памяти нам непременно должно быть «за державу обидно». И стыдно, что ещё хуже.
Сегодня не успела посмотреть очередной «Естественный отбор». Вы не смотрите эти чудные фильмы о всяких зверюшках, птицах и рыбах? Чудесно потом себя чувствуешь – умытой, поумневшей и кроткой (…)
P.S. На днях купила горчицу в пластмассовой жёлтой баночке, на ней какой-то портрет и название приправы: «Малюта Скуратов». Подавилась котлеткой, которую уже намазала… Малютой. Улыбнитесь!
– В двадцатых числах декабря 1937 года, уже под утро, к нам в окно постучали и велели открыть дверь – не хотели поднимать на ноги всю коммуналку. Потом их следы под окном ещё долго было видно, я их хорошо помню.
К папиному аресту было всё готово: чистое бельё, в шапке зашиты деньги, были приготовлены документы. Потому что, конечно, ждали.
Хорошо помню картину обыска. Представляю, какой ужас был у мамы, когда при удивительной беспечности моего отца – у него на полках во втором ряду (за «Большой советской энциклопедией») стояли брошюры Бухарина, Троцкого, Рыкова, ещё кого-то. Хорошо, что они пришли к нам часов в пять утра – всю ночь шастали, арестовывали. Они посмотрели на одинаковые тома «Энциклопедии» и во втором ряду смотреть не стали.
Меня подняли с постели, нет ли чего под моим матрацем (мне десять лет было). Я понимала, как это страшно, молчала и не вопила.
И что они взяли при обыске? Мама негодовала: взяли «Недоросль» в старинном дореволюционном издании, где было написано: фон-Визин. Решили, что это какой-то вредный немец. Взяли сборник стихов Макса Волошина «Демоны глухонемые».
Ну, и забрали, конечно, папу.
Утром мама пришла в техникум и опоздала на уроки – потому что они ушли поздно, обыск шёл долго. Когда мама сказала про папу, завуч схватился за голову. Но не потому что возмутился. Это был восьмой преподаватель, которого арестовали – он не знал, кого ставить в расписание.
Потом папа рассказывал, что в тюремной камере людей набито было битком, у нар достраивали третий ярус, и жара такая, что его пластмассовая расчёска загнулась.
Просидел папа около трёх месяцев, были допросы, но ему не предъявили никаких обвинений (он даже в областной «Книге жертв политических репрессий» не числится). Но даже в тюрьме он сумел нахулиганить. Шли последние дни декабря, в камеру вошёл начальник тюрьмы со свитой. Арестованных выстроили, начальник спрашивает: «Какие претензии?» (Какие претензии? Господи, не расстреляли бы и на том спасибо!). Отец сказал (он был старостой камеры): «У нас пожелание от всех. Нам бы ёлочку…»
Начальник тяжело на него посмотрел и вышел.
Интересно, что Анна Семёновна Розова, такая у нас была бывшая «анархистка», уверяла меня (уже после смерти папы), что если бы не он, не его показания на допросах, то её обязательно посадили бы второй раз – один раз на Соловках она уже отсидела.
Мира Мироновна Савич, старейший работник краеведческого музея, мне говорила, что в 90-е годы её допустили к следственному делу бывшего директора музея Гречкина. В деле был допрос и моего отца. Мира сказала, что там не было ни одного двусмысленного ответа, который можно было истолковать против Гречкина. Только: «нет», «не слышал», «не говорил», «не знаю».